Причем особое отношение к евреям почему-то обычно инкриминируется именно власти, хотя она как таковая едва ли имела тут какие-то свои специфические интересы, а лишь отвечала условиям, заданным ей изначально как блюстительнице религиозной традиции. Власти вообще не очень свойственно ни с того, ни с сего проявлять инициативу в гонениях на ту или иную категорию своих подданных, даже не очень ей симпатичных; таковая обычно идет снизу (тому, кто привык винить в индо-мусульманских столкновениях колонизаторов, придется перенести эту вину и на молодую индийскую демократию).
* * *
Какую бы сторону функционирования власти мы ни взяли, всюду обнаруживается противоположность между практикой исторической России и советским государством. Но нигде она не проявляется так ярко и наглядно, как в самой существенной с точки зрения представлений о «тоталитарности» сфере — отношении к своим политическим противникам. Которое, прямо скажем, плохо согласуется с представлениями об особой жестокости «русского царизма». Примерно в то самое время, когда императрица Елизавета благодушно решила вовсе их не умерщвлять, в Англии существовала занятная практика таковых после казни расчленять и демонстрировать части тела политических преступников в разных городах (в чем никакого особого варварства не усматривается). «Жестокая расправа» с декабристами действительно впечатляет: случай, когда из около 600 прикосновенных к делу о вооруженном мятеже казнят пятерых и менее ста попадает на каторгу, с трудом представим для европейских стран того времени.
Конечно людям, проходившим в школе рассказ «После бала» и не встречавшим аналогичного, допустим, о килевании в английском флоте (едва ли такой и существует), естественно полагать, что в русской армии наказания были более жестокими, чем в других. Идти сквозь строй, положим, удовольствие небольшое, однако в дозах, теоретически способных привести к смерти, оно назначалось за такие проступки, за которые в любой европейской армии однозначно вешали или расстреливали. А вообще-то жестокое обращение с нижними чинами отнюдь не поощрялось (благодаря чему, кстати, появился главный пролетарский писатель: дед Горького за это был Николаем I выгнан со службы с лишением чинов и дворянства и записался в мещане).
При взгляде на реалии имперского периода заметно, что российский ancien regime к самообороне против «врагов внутренних» относился довольно наплевательски, и его карательная практика была сильно ниже нормы, если брать за таковую практику европейских стран. Власть, казнившая более чем за полтора столетия до начала XX в. всего порядка 60 своих политических противников, вполне заслужила, чтобы последние вовсе её не боялись. При этом политические преступники в то время находились в привилегированном положении по сравнению с уголовными (а не наоборот, как после прихода тех «политических» к власти) — их нельзя было заставлять работать, с ними говорили на «Вы», позволяли всякие недозволенные уголовным вольности.
Чтобы оценить «жестокости царизма» (дело происходит в период самой что ни на есть реакции — при Александре III, в 1890 г.) по отношению к своим противникам стоит, пожалуй, привести свидетельство человека, теплых чувств к нему заведомо не питавшего (из книги очерков польского публициста Юзефа Мацкевича; автор беседует в 1945 г. в Риме со своим приятелем, тоже поляком и старым революционером):
Владислав Студницкий ненавидел Россию и все русское душою и сердцем. Он не только говорил, но и писал фанатическими общими фразами вещи, иногда (на мой вкус) отвратительные: например, что русские женщины, жены губернаторов, высших чиновников, находившихся в Варшаве, стояли много ниже польских проституток. Я сменил тему и начал расспрашивать его о сибирской ссылке.
Когда его везли сначала по Рижско-Орловской железной дороге, то между Динабургом и Витебском произошел такой случай. Было несколько купе для этапируемых. В каждом купе сидел сыщик в гражданском, а по коридору прохаживался жандармский вахмистр, начальник конвоя. В одном купе со Студницким ехала молодая женщина, тоже по этапу. Перед Витебском к ней начал чересчур приставать сыщик. Студницкий, крохотный, взлохмаченный, сам этапируемый, поднял голос: Сию же минуту вон!
В дверях появилось усатое лицо жандарма: В чем дело?
Вон! Сию же минуту! В Витебске задержать и составить протокол в канцелярии станционной жандармерии!
Вахмистр выгнал сыщика и начал толковать, объясняться, отшучиваться.
Ничего и слышать не хочу. Требую составить протокол!
Ваше благородие, Выше высокоблагородие — просил жандарм, прикладывая волосатую руку к фуражке. Я нашивку потеряю за такое дело. Студницкий наконец дал себе упросить.
— А как тогда кормили, — спросил я, — в пересыльной тюрьме в Бутырках:
— Не знаю.
— Как это?
— Мы за небольшую плату велели приносить нам еду из ресторана. Какой-то суп, котлеты, сладкое. Кухней Студницкий никогда не интересовался. Ел, что дадут и думал о политике.
Когда его привезли в большое село под Минусинском, ссыльный социалист Студницкий вошел в предназначенную ему горницу, увешанную иконами и дешевыми литографиями царских портретов, окинул взором и приказал хозяйке: «Боги могут остаться. Но царей всех отсюда прочь!»
— Ну и что баба ответила?
— Она была славная. Снимает со стен царские портреты, выносит из горницы и ревет: «Уж как они ему, бедному, должно быть, досадили, что он их так ненавидит». Зато обеды готовила, пироги пекла та-а-ак вкусно! — впервые похвалил Студницкий.
— А надзор был?
— А как же? Каждое утро. Но я до поздней ночи писал, а утром спал. Иногда только сквозь сон слышал, как надзирающий тихо стучится к хозяйке и спрашивает: «Его благородие спят ещё?»
— И что вы, пан профессор, делали целыми днями?
— Значит, так. Правительство платило мне на жизнь 8 рублей в месяц. Квартира с полным содержанием стоила 7 рублей. Из дому мне присылали 10 рублей в месяц. Можно было ходить, совершать дальние прогулки, охотиться. Воздух очень здоровый. Но я не охотился. В Минусинске была богатая библиотека. Раз в месяц нанимал тройку, ехал, набирал кучу книг, читал и писал. Там я написал свою книгу о Сибири. Писал статьи в газеты.
— Ну, так у вас была роскошная жизнь! Я бы не задумываясь обменял её на нашу здешнюю, в Италии.
— Ну, что ж… — это означало у Студницкого уклонение от прямого ответа.
Ибо Студницкий, тенденциозный в политическом жонглировании источниками и статистическими данными, в свидетельстве солгать не умел. Если рассказывал, то всегда правду.
Неудивительно, что и во всех конкретных случаях «жестокости» оказываются всегда сильно преувеличенными. Когда же в ходе событий 1905–1907 гг. режим впервые столкнулся с массовым вооруженным терроризмом и вооруженными выступлениями, то если доходило до стрельбы, потери сил правопорядка обычно были большими, чем революционеров, а действия властей — крайне неуверенными. Например, во время, так называемого «польского кровавого воскресенья» 2 августа 1906 в Варшаве, Лодзи и Плоцке солдат и полиции убито было 39, а инсургентов — 16. Всего к началу мая 1906 г. террористами было убито 288 и ранено 338 человек, а казнено лишь около 90 террористов. За один 1906 год революционерами было убито 768 и ранено 820 представителей власти, тогда как за все время действия во время революции 1905–1907 гг. военно-полевых судов (которым предавали только лиц, захваченных с оружием в руках на месте преступления), ими было казнено 683 человек. Подавление внутренних беспорядков во время войны самым суровым образом — практика не только совершенно логичная, но для любой европейской страны вполне обычная. Во Франции в 1914 с началом мировой войны парижских хулиганов, бандитов и т.п. беспокойный элемент, могущий осложнить оборону, вывезли за город и перестреляли; можно представить, как бы обошлись с теми (таких, правда во Франции не нашлось), которые вздумали бы «превращать войну империалистическую в войну гражданскую». Когда в Англии в 1916 г. ирландцы решили было воспользоваться ситуацией и осуществить свои известные чаяния, с ними было поступлено так, что мало никому не показалось. В России же, что в 1905, что в 1917 — всего лишь «ужасы царизма».
Довольно распространено мнение, что поведение большевиков после захвата ими власти было «ответом» на царившую до 1917 «гиперреакцию». Если это и ответ, то ответ того же рода, что известен по басне «Кот и повар». Однако же режим, погибший от либерализма не столько прогрессивной интеллигенции (как полагают некоторые), сколько самой власти, вошел в историю кровавым чудовищем и предтечей сталинизма. Озаботься он своей безопасностью хоть на одну двадцатую так, как ею сразу же озаботились его могильщики, им этой роли нипочем бы не сыграть.
Исчезнувшей российской элите не повезло на посмертные оценки даже более, чем российской государственности. Несмотря на определенную «моду» на дореволюционную Россию в «перестроечное» время, как раз тому, что составило блеск и славу её (государственно-управленческой и интеллектуальной элите, создавшей военно-политическое могущество страны и знаменитую культуру «золотого» и «серебряного» веков) не повезло на симпатии современных публицистов; неприязнь к ней просматривается очень четко в писаниях самых разных по взглядам авторов (если для одних это буржуи, сатрапы и реакционеры, для других — сплошь безмозглые либералы, масоны и предатели, виновные в гибели России). В массовом же «низовом» сознании привычная схема примерно такова. В старой России господствовали угнетавшие крепостных крестьян помещики-дворяне, которые то ли были бездельниками-паразитами, то ли образовывали гигантских размеров чиновничий аппарат (эти версии как-то ухитряются совмещаться), представляя собой оторванную от народа замкнутую касту, купавшуюся в роскоши и притом малокультурную и невежественную, которой противостояла не допускаемая на службу образованная «разночинная интеллигенция». Любопытно, что в 90-х годах, когда советская система превратилась в объект критики, неприязнь к дореволюционному служилому слою стала находить выражение в отождествлении его с коммунистической номенклатурой (не смущаясь тем обстоятельством, что чиновно-сословная структура традиционного общества как институт сугубо формальный, в корне противоположна феномену номенклатуры как явлению политико-идеологическому и предельно неформальному). При этом отдельные историки (например, В. Сироткин), от которых наивно было бы ожидать знакомства с Законами о состояниях, Уставом о службе гражданской или статутами российских орденов, ухитрялись излагать достаточно известные вещи с точностью до наоборот.
