Жизнеспособность международного порядка отражается в равновесии, которое он предоставляет, – в равновесии между легитимностью и властью при достаточном внимании каждому элементу. Ни легитимность, ни власть не препятствуют переменам; вместе они создают условия, чтобы изменения происходили эволюционно, а не насильственным путем. Если равновесие власти и легитимности достигается должным образом, приобретается определенная степень спонтанности в действиях. Проявления власти становятся периферическими и в значительной мере символическими; поскольку конфигурация сил складывается в результате общего понимания, ни одна из сторон не испытывает необходимости мобилизовывать резервы. Когда же равновесие нарушается, ограничения исчезают и появляются возможности для реализации агрессивных устремлений и выступлений непримиримых «актеров»; хаос длится, пока не установится новая система порядка.
Этот баланс сил стал основным достижением Венского конгресса. Четверной союз отражал вызовы территориальному порядку, а память о Наполеоне надолго усмирила Францию, страдавшую к тому же от «революционного истощения». Одновременно, впрочем, разумная трактовка условий мира способствовала быстрому включению Франции в число великих держав, первоначально объединившихся для противостояния французским амбициям. Австрия, Пруссия и Россия, которые, если опираться на принцип баланса сил, выглядели соперниками, на самом деле проводили общую политику. Австрия и Россия эффективно отсрочили неизбежное столкновение своих геополитических интересов ради успешного подавления внутреннего недовольства. Только после того как легитимная составляющая этого международного порядка была уничтожена неудачными революциями 1848 года, баланс стал все реже интерпретироваться как соблюдение равновесия при условии общих «корректировок» – и все чаще как исходная позиция для соперничества за превосходство.
Когда равновесие стало все отчетливее смещаться в сторону власти, роль Британии как «уравнителя» сделалась по-настоящему важной. Отличительными чертами этой роли Британии являлись свобода действий и доказанная практикой решимость применять данную свободу. Британский министр иностранных дел (позже премьер) лорд Пальмерстон продемонстрировал классический образец британского поведения, когда в 1841 году узнал о послании русского царя, предлагавшего союз против «очевидного покушения Франции на европейские ценности». Британия, ответил Пальмерстон, рассматривает «попытку одного государства захватить и присвоить себе территорию, принадлежащую другому государству», как угрозу, поскольку «таковая попытка ведет к подрыву существующего баланса сил и, посредством изменения относительной силы государств, может привести в итоге к возникновению опасности для прочих стран». Тем не менее кабинет Пальмерстона отказался заключать официальный союз против Франции, ибо «в Англии не принято вступать в союзы по поводу событий, которые фактически не произошли или которые не представляются важными в непосредственный момент. Иными словами, ни Россия, ни Франция не могут рассчитывать на британскую поддержку в своих взаимоотношениях; и ни одна из сторон не вправе игнорировать вероятность британского вооруженного вмешательства, если она доведет ситуацию до угрозы европейскому равновесию.
На пути к международному порядку
Хрупкое равновесие системы Венского конгресса начало распадаться в середине девятнадцатого столетия под воздействием трех тенденций – роста национализма, революций 1848 года и Крымской войны.
Вследствие Наполеоновских войн многие нации, жившие бок о бок на протяжении веков, стали относиться к своим правителям как к «иностранцам». Немецкий философ Иоганн Готфрид фон Гердер, апологет подобных взглядов, утверждал, что каждый народ, определяемый через язык, отечество и народную культуру, обладает «врожденным гением» и потому наделен исконным правом на самоуправление. Историк Жак Барзун формулирует так:
«В основе данной теории лежал следующий факт: революции и Наполеоновские войны перечертили духовную карту Европы. Вместо горизонтального мира восемнадцатого века, мира династий и космополитичного высшего класса, теперь Запад обрел вертикальное единство – нации, не то чтобы полностью разделенные, но непохожие».
Лингвистический национализм сделал традиционные империи, в особенности Австро-Венгерскую, уязвимыми от внутреннего давления, равно как и от обид соседей, притязающих на национальное «родство» с подданными империи.
Возникновение национализма как явления сказалось и на взаимоотношениях Пруссии с Австрией после учреждения «крупного массива» на территории Германии по итогам Венского конгресса. Состязание двух великих немецких держав в Центральной Европе за контроль над тридцатью пятью мелкими княжествами Германского союза первоначально сдерживалось необходимостью защищать Центральную Европу от внешних угроз. Кроме того, традиция предполагала определенное уважение к стране, чьи правители занимали трон императора Священной Римской империи на протяжении половины тысячелетия. Ассамблея Германского союза (посланники всех тридцати семи немецких стран) заседала в посольстве Австрии во Франкфурте, и австрийский посол председательствовал на этом собрании.
В то же время Пруссия лелеяла собственные притязания на значимость. Твердо намеренная преодолеть свои ограничения (скудость населения и протяженность границ), Пруссия стала важным европейским игроком благодаря умению ее лидеров выжимать максимум возможного из страны на протяжении века с лишним; Отто фон Бисмарк (прусский государственный деятель, который блестяще завершил этот процесс) упоминал ряд «могучих, решительных и мудрых правителей, которые тщательно сберегали военные и финансовые ресурсы страны и твердо держали их в своих руках, чтобы однажды бросить с беспощадной отвагой в горнило европейской политики, едва представилась благоприятная возможность.
Венские соглашения укрепили и без того надежную социальную и политическую структуру Пруссии за счет географического расширения. Протянувшись от Вислы до Рейна, Пруссия стала олицетворением надежд немцев на обретение единства – впервые в истории. По прошествии лет и десятилетий относительное подчинение Пруссии австрийской политике стало тяготить «северян», и в результате Пруссия сознательно взяла курс на конфронтацию.
Революции 1848 года были общеевропейским пожаром, охватившим буквально все крупнейшие города. Крепнущий средний класс требовал от консервативных правительств проведения либеральных реформ, а былой аристократический порядок ощутил давление молодого национализма. Сначала восстания сметали все на своем пути, прокатившись от Польши на востоке до Колумбии и Бразилии (последняя недавно обрела независимость от Португалии, успев в ходе Наполеоновских войн приютить португальское правительство в изгнании) на западе. Во Франции история, казалось, повторялась: племянник Наполеона Бонапарта занял трон под именем Наполеона III, сначала как президент, избранный на плебисците, а затем как император.
Священный союз создавался именно для противодействия подобным разрушительным явлениям. Но положение властей в Берлине и Вене сделалось слишком неустойчивым – а восстания ширились, плюс их последствия были чрезвычайно разнообразными, – чтобы допустить возможность совместных усилий, Россия сочла полезным для себя подавить революцию в Венгрии, сохранив там австрийское правление[55]. В остальных случаях старый порядок оказался достаточно сильным, чтобы преодолеть революционный вызов. Однако этому порядку так и не удалось восстановить самоуверенность, свойственную предыдущему периоду.
Наконец, Крымская война 1853–1856 годов расколола единство консервативных государств – Австрии, Пруссии и России (а это единство было одним из двух ключевых элементов международного порядка венской системы). Эти государства защищали существующие институты от революций и изолировали Францию, недавнего возмутителя спокойствия на континенте. Теперь уже другой Наполеон зондировал возможности самоутвердиться сразу в нескольких направлениях. В Крымской войне Наполеон усмотрел способ покончить с изоляцией Франции – и потому примкнул к Великобритании, которая вознамерилась помешать России дотянуться до Константинополя и обеспечить себе доступ в Средиземное море. Союз англичан с французами и вправду некоторое время сдерживал русских, но ценой все более ожесточавшейся дипломатии.
Конфликт начался вовсе не из-за Крыма – полуострова, который Россия отвоевала у вассала Османской империи в восемнадцатом столетии, – а из-за одновременных притязаний Франции и России на право контролировать почитаемые христианские святыни в Иерусалиме, находившемся в ту пору под османской юрисдикцией. В ходе спора по поводу того, какая из конфессий – католическая или православная – получит прямой доступ к святым местам, царь Николай I потребовал признать за ним право выступать в качестве «защитника» всех православных подданных Османской империи (а это была значительная доля населения, занимавшего стратегически важные территории). Данное требование – подразумевавшее вмешательство в дела иностранного государства – было составлено с апелляцией к универсальным моральным принципам, но било в самое сердце османского суверенитета. Отказ османов подчиниться спровоцировал Россию на наступление на Балканах и на боевые действия в Черном море. Спустя полгода Англия и Франция, опасаясь краха Османской империи и уничтожения европейского баланса сил, вступили в войну на стороне турок.
