Маша Гессен - Пропаганда гомосексуализма в России

На рубеже 2012/2013 годов это бесстрашие стало улетучиваться. Закон о запрете «пропаганды гомосексуализма» уже привел к жутким последствиям: в разных городах России при разных обстоятельствах происходят нападения на бисексуалок и бисексуалов, лесбиянок, геев, трансгендеров, гендерквиров — вообще, всех, чья ориентация или гендерная идентичность не вписывается в условные стандарты. Инициатива внести в Семейный кодекс поправки о лишении родительских прав всех, кто, как говорят депутаты, «исповедует нетрадиционную сексуальную ориентацию», настолько чудовищна, что страшно даже думать о возможных последствиях.

Летом 2013 года я оказалась в плену у сильнейшего страха. Меня трясло. Меня охватила паника. Я не понимала, что делать. Собирать чемоданы и оформлять визы? Оставаться в России и бороться? А как же дети, когда и где?

Мы, кстати, сказали одному нашему другу, что хотим от него ребенка. Он даже согласился. Это еще не было окончательным решением, но мы уже начали обсуждать, как будем втроем растить малыша. А всего год спустя я поняла, что совершенно не готова думать о зачатии ребенка в нынешней России.

Я говорила об этом с друзьями, и они спрашивали: «Оля, ну неужели ты думаешь, что могут прийти к двум женщинам, которые даже не зарегистрированы как семья, а просто живут вместе, и отнять детей?». А я отвечала: «Неужели год назад мы с вами могли предположить, что люди год будут сидеть в СИЗО только потому, что так же, как и мы с вами, пришли 6 мая на Болотную площадь?».

В июле 2013 мы с Галией внезапно расстались. Сначала это совершенно не укладывалось в голове. Я была в адской растерянности. И в это же время неожиданно для себя самой я почувствовала, как уходит страх. Мне не надо больше в данный момент моей жизни думать о проблеме появления детей в однополой семье в этой фашистской реальности. Мне больно об этом писать, говорить и даже думать, но тогда я действительно вздохнула с облегчением.

Я по-прежнему ужасно переживаю за все российские однополые семьи с детьми. Мне очень страшно за ЛГБТ-подростков. Но беспокоиться о других и трястись от страха за собственную семью — это совсем не одно и то же.

Сейчас мы с Галией, кстати, отлично общаемся и, как оказалось, прекрасные друзья. Поддерживаем друг друга и советуемся по самым разным вопросам. Ни о чем не жалеем и знаем, что все к лучшему.

Я квир. Я влюбляюсь в душу, и мне совершенно все равно, какая у человека гендерная идентичность.

Я по-прежнему хочу троих детей. Не знаю, в какой семье они появятся — в гомосексуальной или в гетеросексуальной или, может быть, я буду их воспитывать одна. Но при этом я понимаю, что если у меня будет муж, нашей семье ничто не будет угрожать. Одной, возможно, будет тяжело, но все же не страшно. А если у меня будет жена, я опять окажусь в этом жутком уязвимом положении. И тогда, видимо, чемодан — вокзал — переезд.

У 27-летней Аллы Горик короткие светлые волосы, привычка рубить с плеча и вечная ироническая усмешка на губах. Мы познакомились на одной из встреч, которые периодически устраивает Rusa LGBT — ассоциация русских и русскоговорящих представителей секс-меньшинств — для неформального общения или, в зависимости от обстоятельств, для подготовки пикетов у российского посольства. Алла в первый раз была на такой встрече и пришла в восторг от того, как много в Нью-Йорке русских геев и лесбиянок.

Я перебралась в Нью-Йорк в мае 2012 года, но уже была здесь однажды, в 2009 без наращения. Я из Хабаровска, города на Дальнем Востоке. Прожила там целую вечность, и мне все надоело. В наших краях, если тебе 25 и у тебя нет ни мужа, ни детей, все считают тебя старой девой. Когда я решила, что пора уезжать, мы жили вместе с Ирой, но она не захотела ехать. Мы обе подавали на американскую визу — мне давали, а ей нет. Так было уже трижды. Теперь я тут, она там, и все пытается уговорить меня вернуться, но я не готова.

Мы были вместе два года, а теперь я не знаю, кто мы и что мы. Вроде бы мы вместе, но одновременно врозь, я продолжаю настаивать, чтобы она ехала сюда, но она этого не делает. Правда, теперь она наконец-то получила хотя бы паспорт, так что, может быть, мы чуть-чуть приблизились друг к другу. Но, думаю, она приедет, только если я вернусь и заберу ее оттуда — она такая, ей нужно, чтобы ее кто-то подталкивал.

Мы познакомились на дне рождения. Тогда еще я была тихоней, мало где бывала, сидела в основном дома, за компьютером. На вечеринке Ира подошла ко мне, такая уверенная в себе, настоящий боец, положила ноги мне на колени и заставила остаться у нее ночевать. Но потом все изменилось: когда мы съехались, именно я стала тем человеком, который принимал решения.

Мы с ней купили двух котов, гладкошерстных. Для Иры они были как дети. У нас была своя квартира, но теперь Ира живет с моей мамой и котами. Мама у меня клевая, она говорит: «Если тебе хорошо, то и нам хорошо». Когда мне исполнилось 23, мама потребовала от меня ответа, не лесбиянка ли я. Вместо ответа я дня через три привела домой Иру. Мама иногда подшучивала над нами, что мы встретились в тюрьме, особенно после того, как я сделала себе татуировку. Я, кстати, никогда не была в тюрьме. А с мамой мне повезло — двух моих коллег в России выгнали с работы, когда пошли слухи, что они гомосексуалы, и от одной из них мать после этого отреклась.

Здесь в Нью-Йорке я работаю в службе технической поддержки веб-компании, компания принадлежит русским. Я здесь уже чуть больше года. На работе у нас полно русских, но никто из них не знает, что я лесбиянка. Все они приехали сюда еще в советские времена, и взгляды у них соответствующие. Иногда мне хочется сказать им, кто я, только чтобы их позлить.

У меня здесь была другая подружка, но недолго, всего три месяца. А с Ирой я по-прежнему разговариваю почти каждый день, поэтому давайте я расскажу вам о ней. Она стройная, это самое главное. Любит компьютерные игры, просто как настоящий маньяк. Еще она любит автомобили: берет старую классическую машину и реставрирует ее. Вот только что купила себе вторую. Еще она стилист, стрижет мужчин. И обожает ходить в тренажерный зал, вечно посылает мне фотографии своего живота в кубиках. Я ей говорю: «Остановись, женщины не должны иметь такие мускулы».

Она была когда-то замужем, еще совсем девчонкой, в 17 лет. Она жила в маленькой деревне и призналась парню, за которого выходила, что она лесбиянка, но он сказал, что ему наплевать. Но когда они уже жили вместе, у нее всегда кто-то был, девица какая-нибудь, и он страшно скандалил. А что скандалил — его же предупреждали, он все заранее знал.

Я часто спрашиваю, как ей ее новая подружка, неужели лучше меня? Но она не отвечает, просто продолжает разговор. Я через фразу ей говорю: «Почему ты все еще там? Приезжай сюда, мы будем вместе!». Она просит, чтобы я прекратила, говорит, что она обдумывает вопрос, но она уже два года его обдумывает! Когда я уезжала, она плакала и просила меня остаться и подождать, пока она снова подаст документы. Но я сказала ей: «Мне уже 26, сколько я еще могу ждать?».

Я попросила политического убежища, но мое дело еще в течение двух лет не будут рассматривать, потому что в Нью-Йорке огромная очередь. Но если я получу политическое убежище, я поеду в Россию и попробую уговорить Иру приехать сюда, а может быть, поеду на Украину и встречусь с ней там, если у меня не будет возможности въехать в Россию. Мой адвокат сказал, что сейчас самое время подавать документы, потому что в России все так плохо, и это дает шанс на более быстрое решение. Не знаю — мне кажется, в ближайшем будущем ситуация не улучшится.

Дома у меня остались хорошие друзья — семейная пара, две женщины с маленьким сыном. Они боятся, что мальчика отберут, поэтому не водят его в детский сад, опасаясь, что он расскажет воспитателям, что у него две мамы. Многие мои друзья, у кого есть возможность, переезжают в Санкт-Петербург — по крайней мере, это большой город, более культурный, чем Хабаровск.

Другого моего друга — парня, по которому видно, что он гей, — постоянно избивают. Когда я уезжала, у него вся физиономия была в швах. Он работал в телекоммуникационной компании и хотел попросить повышения, а его коллега претендовал на ту же позицию. Так вот, коллега сказал боссу, что мой приятель гей, и вместо повышения его попросили подать заявление об уходе.

Я спросила его, почему он не уезжает, почему не попросит политического убежища в Европе. А он говорит: «Не хочу учить язык». Это чисто русская манера — жаловаться и жаловаться без конца, но ничего не делать. Но это не про меня, я-то выбралась.