Вся перестройка как “демократическая революция” была проведена так, что лозунг демократии был для нее ширмой, маской. Ни о каком служении народу и даже компромиссу с ним и не помышлялось. В целом интеллигенция приняла на себя роль “просвещенного авангарда”, который был готов гнать массу силой (пусть и силой внушения и убеждения), не считаясь ни с какими ее страданиями. К этой массе не было не только уважения или любви — не было даже простого сострадания.
Вот каково представление о большинстве людей у академика Н.М.Амосова, ставшего одним из ведущих духовных авторитетов в среде интеллигенции: “Человек есть стадное животное с развитым разумом, способным к творчеству… За коллектив и равенство стоит слабое большинство людской популяции. За личность и свободу — ее сильное меньшинство. Но прогресс общества определяют сильные, эксплуатирующие слабых”435. Замечу, что отношение это совершенно антинаучное, проникнутое самым дремучим социал-дарвинизмом, которым даже англо-американский средний класс переболел уже к концу ХIХ века.
На глазах у интеллигенции и при ее одобрении реформаторы поступили с населением страны поразительно безжалостно. И это культурный слой принял — чуть ли не с одобрением. Даже весьма либеральный академик Г.Арбатов посчитал нужным отмежеваться в 1992 г.: “Меня поражает безжалостность этой группы экономистов из правительства, даже жестокость, которой они бравируют, а иногда и кокетничают, выдавая ее за решительность, а может быть, пытаясь понравиться МВФ” (“Независимая газета”, 13. 03. 1992). Но такие реплики были очень редки да и очень робки.
Вот пример безжалостности отщепившейся интеллектуальной элиты — отношение к безработице. В середине 1990 г. эксперты правительства Рыжкова прогнозировали на 1991 год высвобождение только в сфере материального производства 15-18 миллионов работников. Пропаганду безработицы вели не только интеллектуалы высшего ранга, вроде академика Т.И.Заславской или Н.П.Шмелева, но и на среднем уровне — при благосклонном отношении интеллигенции в целом.
В журнале Академии наук СССР “Социологические исследования” печатались статьи с заголовками такого рода: “Оптимальный уровень безработицы в СССР”436. Оптимальный! Наилучший! Что же считает “оптимальным” для нашего народа социолог из Академии наук? Вот его идеал: “Оптимальными следует признать 13%… При 13% можно наименее болезненно войти в следующий период, который в свою очередь должен открыть дорогу к подъему и процветанию” (процветание, по мнению автора, должно было наступить в 1993 г.).
Поскольку речь идет об СССР с его 150 млн. работников, то, переходя от относительных 13% к абсолютному числу личностей, мы получаем, что “наименее болезненным” наш гуманитарий считал выкинуть со шлюпки 20 миллионов человек. Само по себе появление подобных рассуждений на страницах академического журнала — свидетельство моральной деградации нашей гуманитарной интеллигенции. В общественных науках социолог — аналог врача в науке медицинской. Очевидно, что безработица — социальная болезнь, ибо приносит страдания людям. Можно ли представить себе врача, который в стране, где полностью ликвидирован, скажем, туберкулез, предлагал бы рассеять палочки Коха и довести заболеваемость туберкулезом до оптимального уровня в 20 миллионов человек?
Социолог благожелательно ссылается на Милтона Фридмана, который выдвинул теорию “естественного” уровня безработицы: “При снижении уровня безработицы ниже естественного инфляция начинает расти, что пагубно отражается на состоянии экономики. Отсюда делается вывод о необходимости поддерживания безработицы на естественном уровне, который определяется в 6%”. Шесть процентов — это для США, а нам поклонник Милтона вычислил 13%, которые “необходимо поддерживать”.
Мы говорили о масштабах страданий, которые нам предполагали организовать политики с целой ратью своих экономистов и гуманитариев. А какого рода эти страдания, какова их интенсивность? Социолог их прекрасно знает, они регулярно изучаются Всемирной организацией труда, сводка печатается ежегодно. В США, например, рост безработицы на один процент ведет к увеличению числа убийств на 5,7%, самоубийств на 4,1%, заключенных на 4%, пациентов психиатрических больниц на 3,5% (эти данные он сам бесстрастно приводит в своей статье).
Иногда сама элитарная риторика приобретала характер гротеска — образованные люди действительно впадали в социальный расизм и всерьез считали, что человеческое общество делится на “высших” и “низших” (академик Н.Амосов писал “сильные” и “слабые”). О большинстве граждан СССР, а потом РФ, о трудящихся говорили “люмпены”, “социальные иждивенцы”.
Почитаем, как “Известия” описывают жертв убийства молодой пары, юноши и девушки, в 2002 году: “Ненависть низших по отношению к высшим трансформировалась. Теперь эта злость, выливающаяся в зверства, живет и в поколении 19-летних… Жертвы этого преступления принадлежали к очень влиятельным семьям. Александр Панаков был внуком председателя совета директоров нефтяной компании ЛУКойл…
Они познакомились в Макдоналдсе. Она собиралась выйти замуж за Сашу и поехать с ним в Гарвард или в Когалым, как он сам решит. Еще ей очень хотелось, чтобы Саша открыл ей небольшой ресторанчик, которым бы она занималась в свое удовольствие… У Саши было классное хобби: дорогие машины. Зимой он ездил на внедорожнике “Лексус”, летом — на спортивной Альфа-Ромео… “Лексус” — дорогая машина. Новый стоит около 60 тысяч долларов… Дед убитого Валерий Исаакович Грайфер кроме председательства в совете директоров “ЛУКойла” является генеральным директором Российской инновационной топливно-энергетической компании РИТЭК… Они — типичная “золотая молодежь”, фактически мир им уже почти принадлежал… После этого убийства стало ясно, что российский истеблишмент не в состоянии защитить самое дорогое, что у него есть — своих детей”.
Итак, перед нами портрет тех, кого мы должны считать хозяевами жизни (“мир им уже почти принадлежал”). Они, студенты, ездили на машинах, цена которых равна зарплате профессора за 60 лет — и вызывали тем самым зависть “подростков, выросших в Солнцево”, которых новые хозяева жизни духовно опустошили и сделали алкоголиками и наркоманами, напичкав к тому же их головы мечтой о долларах и иномарках. И эти два полюса молодежи, сформированные реформой, столкнулись на узенькой дорожке — и совершилось убийство ради внедорожника “Лексуса”.
Но эта драма трактуется образом, несовместимым ни с рациональностью, ни с этикой — как столкновение высшей и низшей расы: “Ненависть низших по отношению к высшим трансформировалась. Теперь эта злость, выливающаяся в зверства, живет и в поколении 19-летних…”437. Вчитайтесь только в этот вывод. “Ненависть низших по отношению к высшим”!
Здесь у идеологов “новых русских” сквозит небывалая для России идея правопорядка кастового общества — эта трагедия трактуется как убийство “низшими” представителей высшей касты. И даже требуемой казни убийц придается характер мести : “Убиение двух юных влюбленных не может быть не отмщенным”.
Все мы воспитаны в культуре, которая исключает месть как движущий мотив права. Наказание, отмеренное согласно вине, служит трагическим актом власти, предотвращающим новые преступления. В той постановке проблемы смертной казни, которая выводится из убийства юной пары, видна тяга к архаизации права — к отказу от права и современного, и традиционного христианского. Тяга к введению норм права языческого, кастового. И это, в отличие от советского права, несущего в себе груз традиций, и от права царской России, означало бы торжество тирании. Языческой тирании касты (или расы) богатых.
Отношение к большинству общества как низшим (“совкам”) неминуемо ведет и к отходу от тех этических норм Просвещения, которые ранее служили “полицией нравов интеллигенции”. Примерами подобного отхода наполнена эта книга (самым типичным является ложь образованного человека, которая не вызывает ни в его душе, ни в окружающей его интеллигентной среде никаких нравственных коллизий).
Особенно это тяжело наблюдать в научной среде. Само зарождение науки как нового способа познания связано с установлением жесткой нормы беспристрастности. Надевая на себя тогу ученого, человек обязуется на время освободиться от давления иных интересов и целей, кроме поиска достоверной информации (истины). Конечно, полученное знание затем используется в разных целях, в соответствии с разными интересами и идеалами, но в этом случае уже запрещено опираться при этом на авторитет науки и ссылаться на научные регалии и учреждения. Эта норма была просто отброшена. Н.Амосов, ведя пропаганду безработицы, подчеркивал свою ученость (академик!), А.Д.Сахаров, призывая к разделению СССР на 150 государств, тоже выступал “от науки”.
