Но разве вы эту ситуацию не чувствуете? Разве она не страшна, не чудовищна? Разве у вас это все не болит? Но если это все не болит, какая политика? Какая борьба, если не увидеть то, что ты в реальности находишься вот здесь, в этом ужасе?
Блок по этому поводу говорил:
На непроглядный ужас жизни
Открой скорей, открой глаза…
— и дальше добавлял:
Но только — лживой жизни этой
Румяна жирные сотри.
Зачем нужен этот Палех сегодня, эти Коньки-Горбунки, эти огнедышащие кони, этот гламур а-ля рус, эта патриотическая сентиментальность? Зачем они нужны в столь беспощадной ситуации, в таком уже состоявшемся ужасе и перед лицом таких страшных угроз?
В моем спектакле «Izнь» по этому поводу звучат строчки:
Ах, что за героизм, зараза!
Я колебал твои проказы,
Твой блуд, романтику пустую!
Кого сие интересует
В момент, когда грядет она?..
Героиня спрашивает: «Кто, Отче?»
Он отвечает: «Черная Весна».
Так кому нужен «Палех», сентиментальность, патетика, сусальные романтические образы «в момент, когда грядет она»? Или «она» не грядет? Или мы здесь занимаемся выдумками по поводу каких-то страшных сценариев, которые будут разворачиваться? Так давайте еще и еще раз подумаем: мы нечто выдумываем, мы создаем некую театрализацию в виде каких-то искусственных страхов? Или ситуация на самом деле страшна донельзя? Мы в аду или не в аду?
Одна за другой выходят газетные правдивые статьи и телевизионные передачи по поводу того, как именно телевидение растлевает детей, маленьких детей. О девчонках 12-летних, которые грабят в городах, раньше считавшихся оазисами научной и культурной жизни, о каких-то детсадовцах, которые фотографируют друг друга в порнографических позах… Детей не жалко? Мы же понимаем, что речь идет не об отдельных случаях, а о том, что все это ад, в который брошены люди. Мы же понимаем, что они в ад брошены, а не куда-то еще! Значит, мы страшно залетели.
О каком тогда Коньке-Горбунке, о каком тогда огнедышащем коне нужно говорить? Разве непонятно, что если так сильно залетели и при этом пускаем розовые сладкие пузыри, то просто смешны донельзя? Скажите же сами себе настоящую правду. Может быть, она пробудит что-то, может быть, она включит какие-то дополнительные, резервные человеческие возможности? Может быть, тогда эта коллективная личность, это соборное целое, оказавшееся в ситуации Маресьева, не в артель инвалидов пойдет, а сумеет взлетать в воздух и сбивать чужие поганые «мессеры»? Ведь такая возможность есть. Но она есть только тогда, когда реальность признается, когда на нее смотрят открытыми глазами. Когда на весь этот бесконечный ужас, в котором мы оказались, действительно открываются глаза. И когда понятно, что после этого гламур, сусальность, патетика, романтическая живопись неуместны. А уместно что-то другое — то, что дышит этой последней силой одновременно самоуничижающего и самоподнимающего фольклора.
Вот такие мы. Да, залетели. Да, тащились черт знает как. Но это наша историческая судьба. Это наша историческая личность. И еще посмотрим, кто быстрее доскачет до конечной цели — вы на ваших лошадках или мы на этой кривой козе.
Неужели непонятно, что внутренне, морально, человечески это единственный шанс на то, чтобы выйти из нынешнего ничтожества в какое-то настоящее самопреодоление? И что никакого другого шанса просто не существует? Так зачем дурачить себя и других, зачем цацкаться с собой? В предельных ситуациях надо быть с собой беспощадными!
Может, Маресьев еще и потому начал летать, что внутренне чувствовал: «Сдохнуть, умереть, но только не в артель!», потому что он без полета не мог. Потому что в нем не было какого-то повреждения, какой-то слабины, из-за которой ты вдруг и оказываешься в артели для инвалидов. Или пьяненьким милостыню просишь, вспоминая о том, каким ты был вчера… Ведь это же реальная возможность. Вот-вот — и она наступит, вот-вот — и она станет необратимой. Неужели это непонятно? Почему это непонятно? Почему?
Я езжу по стране. Приезжаю в один город — не буду говорить, куда, чтобы никто не обиделся (потому что, видит бог, я меньше всего хочу кого-то обидеть). В этом городе все не так уж хорошо с «Сутью времени». Растерянные люди, они не собрались пока, они не точно знают, что им делать… Некоторые из них настроены, мягко сказать, не вполне конструктивно. Они сидят, слушают по многу часов, спрашивают, мучаются по поводу того, как же выйти из этой ситуации и так далее. Иногда они проявляют какую-то беспомощность, иногда неполную адекватность. Ну, это жизнь. Это так построено. Это и есть реальность, в которой мы живем.
Не будучи восхищенным тем, как происходит эта встреча, с тяжелым чувством прихожу в гостиницу. А на следующее утро назначена большая конференция, на которой собирается бизнес-элита очень серьезного города — политическая элита, деловая, разная. Я не люблю элиту вообще. И особенно не люблю тех, кто называет себя элитой в той чудовищной ситуации, в которой мы оказались. Но тут как-то бросилось в глаза, что люди собрались серьезные, лишенные гедонистических пороков, самовлюбленности — то есть всего того, что на блатном языке называется «понты дороже денег».
Люди сухие, конкретные, крупные, цепкие, серьезные. Говорят: «Вот катастрофа, вот она, приходит». И ты понимаешь, что они говорят об этом искренне и серьезно. Они не пытаются на этом нажиться каким-то образом, не разыгрывают такую странную вампуку (это определенный театральный жанр, где себя пугают и испытывают при этом некое театрализованное наслаждение)… Это не театр ужаса. Не фильмы ужасов. Это реальность. Я вижу, что на меня смотрят честными глазами и говорят: «Все, катастрофа! — вот она, наползает».
Потом с одним из самых ярких людей, произносивших эти слова, мы продолжаем разговор уже вдвоем. И он еще более доверительно говорит о том же… Я отвечаю ему тогда: «Слушайте, но ведь Вы такой сильный человек, Вы много знаете, много умеете. Ну, разъясните что-то местной группе «Сути времени», которая как-то подрастерялась, не все понимает. Придите к ней, поговорите, помогите. Давайте работать вместе». Человек — довольно молодой, гораздо моложе меня — на это отвечает: «Ой, знаете, с какой бы радостью я всем этим занялся лет десять назад! А сейчас уже столько жизненных обязательств…»
И вдруг все, что я увидел перед этим, все эти умные, сильные лица бизнес-элиты, политической элиты, весь этот сухой рационализм, вся эта недюжинная воля, разум, все то хорошее, чем я успел восхититься, — вдруг оно все предстало как рассыпающаяся глина… Только что казалось, что все это живое и очень цельное, настоящее, подлинное. А оно вдруг берет и сыпется. И на этом месте образуется какая-то груда песка.
И тогда ты вдруг понимаешь, что, может быть, полурастерянные люди, которые собрались и жмутся друг к другу в группе «Сути времени»… (это в данном городе, в других городах все происходит совсем не так, я подчеркиваю: в Москве, в Ленинграде, Красноярске — это все не так; но вот в том конкретном городе, где я оказался, они жмутся друг к другу чуть-чуть растерянно и неловко)… может, те люди и лучше…
Потому что, вдумайтесь… Если человек — крупный, сильный, волевой, настоящий — без всякой театрализации всерьез говорит о катастрофе, то он же должен заняться каким-то ее преодолением. Ну, не знаю… бункер на случай ядерной войны должен для себя вырыть… А если он мыслит категориями целого, то он должен страну спасать от катастрофы. Какие у него в этой ситуации могут быть жизненные обязательства, даже перед близкими? Может быть одно обязательство, а не обязательства. У него может быть обязательство эту катастрофу не допустить, спасти от нее, если он сильный, крупный, волевой, умный человек с возможностями. У него других обязательств нет.
Они у него были бы в другом случае в огромном количестве, если бы он смотрел на меня и говорил: «Сергей Ервандович!.. Да что Вы выдумываете! Да какая катастрофа! Всё в шоколаде, все очень здорово. Идем к возрождению России. У нас скоро все будет лучше, чем где бы то ни было на Земле. И, извините, у меня много конкретных жизненных обязательств на этом великом, счастливом пути. Я должен заниматься своими близкими, своими детьми, своими родителями. Я должен заниматься своим бизнесом, я должен заниматься еще чем-то. У меня много целей, они у меня размечены в соответствии с определенными жизненными планами». Этот человек был бы прав в таком случае. Как только он говорит: «Да, всё в шоколаде, все хорошо. Мы идем не в пропасть, а по великому, счастливому пути на Фудзияму (или на Эльбрус, или на Джомолунгму). Все хорошо», — он дальше имеет право говорить об огромном количестве жизненных обязательств. И было бы странно даже, если бы он об этом не говорил.
