Роберт Каплан - Политика воина

Глава 11. Тиберий

Истинная смелость и независимость мысли лучше всего подкрепляется примерами из прошлого, взятыми со страниц великих книг. Эффективное лидерство всегда будет одной из загадок личности – достаточно взглянуть на несправедливо раскритикованного римского императора Тиберия. В первую половину своего правления Тиберий сохранил институты и границы империи в том состоянии, что достались ему от предшественника, императора Августа, и сделал их достаточно стабильными, чтобы пережить выходки своих преемников, в частности Калигулы. Он построил не много городов, присоединил не много территорий и не потворствовал прихотям масс. Но он укрепил территории, уже принадлежащие Риму, создав новые военные базы, и сочетал дипломатию с угрозой применения силы, чтобы сохранять мир, предпочтительный для Рима. В отличие от Черчилля или Перикла Тиберия не назовешь вдохновляющим образцом для подражания, но, когда речь заходит о его сильных сторонах, он может оказаться на удивление полезен.

Первородный грех любого автора – видеть мир только со своей точки зрения. Объективность – иллюзия. Как говорил Дон Кихот Санчо Пансе, «то, что тебе кажется тазом цирюльника, для меня – шлем Мамбрино, а для другого что-то еще». Сходным образом дискуссии экспертов по международной политике обнаруживают, что даже лучшие умы могут не соглашаться по поводу самых элементарных деталей. Много раз мне приходилось слышать слово «неточно» из уст эксперта, пытавшегося оспорить то, что, на его взгляд, было фактической ошибкой, а на самом деле лишь иной интерпретацией того же факта.

Нередко то, что принимается за анализ, является лишь простым выражением жизненного опыта в приложении к конкретной теме. Из этого греха произрастает другой – отбор фактов и трактовок для защиты определенной позиции. Решения у этой дилеммы, пожалуй, нет.

Кстати, это относится и к моей биографии. Я никогда не учился в университете, не был постоянным членом каких-то мозговых центров, не работал в правительстве. Всего этого полезного опыта я лишен. Перспектива, которую я предлагаю, основана на образовании иного рода: четвертьвековом опыте работы журналистом преимущественно в зарубежных странах. Именно тот шок, который я испытал, видя своими глазами войны, политические беспорядки, нищету третьего мира, подтолкнул меня к знакомству с классиками философии и политики в надежде найти объяснение тем кошмарам, которые происходили у меня на глазах. Больше всего меня привлекали книги, которые тем или иным образом помогали осмыслить опыт реальных событий. Семь лет, которые я провел в Греции и интенсивных поездках по Сицилии и Тунису, подтолкнули меня к тесному контакту с «Пелопоннесской войной» Фукидида и «Войной с Ганнибалом» Тита Ливия. Эти труды дали мне возможность по-новому взглянуть на наше время и на места, из которых я вел репортажи.

Я не льщу себя надеждой сравняться в эрудиции с теми, кто потратил всю свою жизнь на изучение этих великих книг. Дилетанта, сталкивающегося с классикой, можно сравнить с путешественником во время первых дней его пребывания в чужой стране: есть вещи, которые он может понять неправильно, но он может заметить то, на что постоянно проживающие там люди перестают обращать внимание. Путешественник XIX в. сэр Ричард Фрэнсис Бертон писал:

Не пренебрегай, любезный читатель, первыми впечатлениями… если нужно сделать резкий, четкий набросок, его нужно делать немедленно по прибытии на место, когда чувство контраста еще свежо в уме, и до того, как другой или третий взгляд не вытеснит первого впечатления… Тот, кто провел много лет на одном месте, забывает все ощущения, которые он испытал, увидев его впервые; и если он пишет об этом, он пишет для себя и для своих старинных друзей, а не для публики. Автор заметок, который поступает согласно моим советам, разумеется, делает непреднамеренные ошибки… но в целом картина получится живой и правдивой [1].

Философия не менее увлекательна для дилетанта, чем для специалиста, и я надеюсь, что смогу передать свой энтузиазм по поводу тех философов, труды которых изучал. Мой выбор, разумеется, не бесспорен. Хорошо слышу голос читателя: «Если он пишет о Макиавелли, то почему не о Ницше; если Кант, то где Локк?» Поскольку в центре моего внимания международная политика, я выбрал несколько философов и писателей, которые, на мой взгляд, наиболее соответствуют моей теме и интересны в связи с ней.

Философия не всегда поучительна. Она может оказаться бесполезной и даже, в некоторых случаях, опасной. Невилл Чемберлен был хорошо начитан в классике, равно как и Уинстон Черчилль. Граф Чиано, министр иностранных дел в правительстве Муссолини, был почитателем Сенеки. Мартин Хайдеггер, которого многие считают величайшим философом XX в., после прихода Гитлера к власти стал нацистом. Но даже при наличии разного рода опасностей философия может принести политикам пользу, особенно в отношении тематики, о которой журналисты знают не понаслышке.

В эссе, составивших эту книгу, я остаюсь журналистом: я пишу репортажи о классиках и взглядах современных ученых, объединяя их в повествование так же, как поступает любой журналист с имеющимися в его распоряжении материалами.

Я не оптимист и не идеалист. Американцы могут позволить себе оптимизм отчасти потому, что их система, включая конституцию, была задумана людьми, мыслящими трагически. Прежде чем первый президент принес клятву, были определены правила импичмента. Джеймс Мэдисон писал в 51-й статье сборника «Федералист», что, поскольку люди слишком далеки от искупления, единственный выход заключается в том, чтобы противопоставить одни амбиции другим, одни интересы другим: «Будь люди ангелами, не понадобилось бы никакое правительство». Наше разделение ветвей власти основано на этом мрачном представлении о человеческом поведении. Французская революция, напротив, начиналась с безграничной веры в здравый смысл масс и в способность интеллектуалов обеспечить хорошие результаты, но закончилось все гильотиной.

Наши отцы-основатели были конструктивными пессимистами до такой степени, что постоянно беспокоились о том, что может оказаться неверным в человеческих отношениях. Задача автора – не только вдохновлять, но и волновать, и говорить о том, чего его возможная аудитория предпочла бы не слышать. Международная политика тоже нередко представляется в свете наихудших сценариев. Так что мой пессимизм и скептицизм могут быть вполне уместны. Ибо политики нового века будут проверяться не благополучными событиями на мировой арене, которым станут аплодировать гуманисты, а тяжелейшими испытаниями нового времени.

Впрочем, любая дискуссия нового века должна начинаться со старого.

Все бедствия XX в. возникали на фоне популистских движений, которые чудовищным образом эксплуатировались во имя утопических идеалов, и степень их усиливалась благодаря новым технологиям. Нацистская партия зародилась как крестовый поход за права трудящихся, организованный мюнхенским слесарем Антоном Дрекслером в 1919 г., за год до того, как ее прибрал к рукам Гитлер. Большевизм тоже появился на фоне освободительного политического движения и, подобно нацизму, эксплуатировал мечту о социальном возрождении. Преступления нацизма и большевизма отягощены разного рода изобретениями индустриальной эпохи. Что касается Мао Цзэдуна, его идея трудоемкой индустриализации через создание утопических коммун привела к гибели по крайней мере 20 миллионов китайцев в 1958–1962 гг., в период политики Большого скачка [1].

XX в. может служить неудачным примером для XXI, но только глупцы могли бы от него отмахнуться, особенно потому, что популистские движения распространяются по всему миру, провоцируя беспорядки и требуя политических и экономических преобразований. Азия – особый предмет для беспокойства. Индия, Пакистан, Китай и другие возникающие державы пульсируют новыми технологиями, националистическим пылом и центробежными силами. Вспоминаются слова Александра Гамильтона:

Искать длительной гармонии между определенным числом независимых, не связанных между собой суверенных образований, расположенных по соседству, – значит пренебрегать неизменным ходом человеческого существования и ни во что не ставить накопленный веками опыт [2].