Лева и лепком распаковывали ящики, установили шкафчики с медикаментами. В одном углу поставили кушетку, на ней со своей постелью расположился лекпом. Другая кушетка предназначалась для осмотра заболевших и была, кстати, местом, где мог спать ночью и Лева.
Лева благодарил Господа, что среди этой ночи неустройства наконец проглянул луч облегчения. Но, увы, облегчение это было довольно-таки своеобразно.
Вечером провели прием больных. Он был не труден, так как заключенных на работу не выводили, никто не требовал освобождения от работы. Приходили действительные больные, делались перевязки, выдавались порошки. Около амбулатории за дверями толпились люди.
— Кто кашляет, заходи! — объявил лекпом.
Заходили. Всем им Лева из одной бутылки наливал микстуры от кашля.
— Кто с животом, с поносом, заходи! — объявлял лекпом. Всем им Лева выдавал одинаковые порошки чего-то вяжущего.
— У кого голова болит, заходи! — возвещал лекпом.
У вошедших лекпом щупал голову рукой и говорил, кому необходимо поставить градусник. Лева ставил. Температурящим давали аспирин.
После приема Лева и лекпом напились горячего кипятка, заваренного листьями распускающейся смородины. По просьбе лекпома листья эти принес из-за зоны конвоир, приходивший лечиться. С чаем доели крошки, которые остались от пайки хлеба.
— Ну, теперь на покой, — сказал лекпом.
Вот тут-то и началось. Как только они задремлют, лезут урки через загородку амбулатории. То и дело прерывался сон. А к утру, когда они уснули, урки все же залезли, но Лева, услышав шорох, проснулся, вскочил, закричал, а лекпом (он был здоровый мужчина) вытолкал их в шею, и украсть им ничего не удалось.
На вторую ночь повторилось то же самое. На третью разъяренные воры ночью запустили через загородку, как бомбу, горящую керосиновую лампу. К счастью, она, упав, потухла, а разлившийся керосин не вспыхнул. Урки рассчитывали, что во время пожара они растащат все медикаменты. Все они очень любили кофеин, снотворное и без конца умоляли лекпома дать им хотя бы порошочек. Он, конечно, иногда потихоньку давал некоторым главным ворам — паханам (пожилой вор, который руководит другими), а они усмиряли других, чтобы лекпома не только не обидели, но и не порезали.
Конвоир, ходивший горами, вернулся и сообщил, что высшее начальство предложило этой же тропой послать бригаду заключенных под конвоем за хлебом, чтобы они доставили его колонне. Местное начальство долго выбирало людей, кого послать. Надо было выбрать наиболее надежных, то есть таких, которые не сделали бы побег, идя среди леса, и в то же время добросовестно доставили хлеб. Отобрали в большинстве самых пожилых. Лекпом рекомендовал своего санитара, как совершенно надежного человека. Из беседы с Левой он узнал, что Лева верующий и сидит за веру и, как объяснил ему Лева, стремится жить по Евангелию: не красть, не убивать, никого не обижать, делать только добро, а сверх того не ругаться, не курить и не пить спиртного. Все это показалось лекпому странным, но он смело рекомендовал начальству Леву, как самого надежного человека. Среди отобранных было несколько старых узбеков, которые попали в эту несчастную колонну, видимо, потому, что и в неволе чувствовали себя совершенно свободными, и как только наступал час их молитвы, тут для них не существовала никакая поверка, никакие оклики: становись, стройся! Они стелили свои тряпицы на нары или на землю и всецело предавались молитве Аллаху, и все окружающее для них переставало существовать. Конечно, это вызывало негодование властей, и их запекли в эту колонну вместе с ворами и рецидивистами.
Итак, Лева вместе с другими очутился в особом отряде, в задачу которого входило — доставить в колонну хлеб. Долго пробирались горами, устали. Добрались до той колонны, откуда должны были получать хлеб. Конвой предлагал взять и продукты, но заключенные не в силах были нести крупы, муку, а взяли лишь мешки с хлебом. Лева никогда не забудет эти круглые большие буханки ржаного душистого хлеба. Этот хлеб поступил только что из пекарни и так привлекал к себе. Погрузили в мешки, каждый мешок взвесили, завязали. Пришедшие за хлебом заключенные просили, чтобы им дали поесть, но им сказали, что как только они доставят хлеб по назначению, так получат и положенное за работу. Отошли немного, остановились в лесу на поляне. И вот — один развязал мешок, другой развязал мешок; отламывали кусочки хлеба и ели. Ни начальник конвоя, ни конвоиры не обращали на это внимания. То ли это дело их не касалось, то ли у них все-таки человеческие сердца, в которых теплилось сострадание, но только они молчали, видя, как заключенные ели хлеб.
Один только заключенный не развязал своего мешка. Он не взял также кусок, протянутый ему соседом, который отломил ему от хлеба из своего мешка. Это был Лева.
— Бери, не бойся, — говорил ему сосед. — Ведь этот хлеб, что мы съедим, просто сактируют и спишут, а нам ничего не будет. Мы ведь голодные.
— Это нечестно, — сказал Лева.
— Брось ты честность, — ответил сосед. — Нельзя идти по воде и не намокнуть.
— Ведь хлеб выдан из расчета количества людей у нас, — сказал Лева, — и если мы едим, то едим чужую пайку.
К вечеру они подошли к своей колонне. Лева страшно устал, он едва волочил ноги и с трудом держал мешок с хлебом. К нему подошел старый высокий узбек, положил на его плечо руку и громко, обращаясь ко всем, сказал:
— Это человек!
Больше узбек ничего не сказал, но эти слова старика были лучшей наградой Леве за его страдания…
Всем выдали большие пайки хлеба, как потрудившимся на переноске мешков. Не будем описывать, с каким аппетитом ел Лева этот хлеб. Всякий, кто переживал голод, поймет это, а кто не переживал, тот и при подробном описании не поймет. «Сытый голодного не разумеет», — говорит пословица.
Вечером лекпом сказал Леве приятную новость: начальство разрешило завтра перевести амбулаторию в сушилку. Это была небольшая бревенчатая постройка, расположенная вдали от бараков у зоны. Лекпом и Лева быстро упаковали все в ящики, а сами легли на них.
Урки, видя в щели в загородке, что все убрано, не атаковали их в эту ночь, и они оба проспали спокойно.
На следующий день Лева особенно благодарил Всевышнего, что все устраивается к лучшему. Им дали подсобных рабочих, пилы, топоры, доски. Они прорезали в сушилке окно, установили шкафы, топчан для приема, а часть помещения отгородили досками, чтобы там помещаться самим. Это был просто один топчан и большая полка над ним, отгороженные досками. Топчан был предназначен для лекпома, а на полке мог спать Лева.
Вечером провели прием. Лева чувствовал себя очень усталым, лекпом уселся у стола, освещенного керосиновой лампой, составлять списки больных. Лева забрался на свою полку, помолился и быстро заснул. Но так же быстро, как он уснул, внезапно проснулся. Ему послышалось, что кто-то шевелится в амбулатории, молнией мелькнула мысль: перелезли, грабят амбулаторию (он совсем забыл, что находится в новом помещении). Лева стрелой спрыгнул с полки, бросился с криком: «Держи, держи, лови!» — схватил лекпома, как грабителя.
— Что ты, с ума сошел! Право, с ума сошел! — воскликнул испуганный лекпом.
Лева словно очнулся.
— А я подумал, мы в старой амбулатории и нас грабят, — сказал он, виновато улыбаясь.
— Это все от переутомления, нервы не выдерживают, — заметил лекпом. — Айда спать, я тоже устал.
Он потушил лампу, и они спокойно уснули в своем убежище, бывшей сушилке.
Дела налаживались. Доставили крупу, масло, появился горячий приварок. Люди стали питаться нормально. Кухню возглавлял старый вор Миша. Это был худощавый, очень нервный человек с седеющей бородой. Он сам лично наливал каждому в миску его порцию, и если кто-нибудь пытался «закосить» лишнюю порцию, он прямо бил его черпаком по голове. Мелкие воры его боялись, а старые «паханы» с ним дружили.
Приехала комиссия высшего начальства. Они осмотрели все, сделали свои заключения, вошли в амбулаторию.
— Вот мы были на трассе, — сказал один из них, — и заметили, что, как нигде, ваши люди едят много зеленой травы.
— Это они инстинктивно чувствуют, что там витамины, — сказал лекпом.
Лева ничего не сказал, а про себя подумал: «С голоду это все, люди поистощали и никак не могут досыта насытиться».
Был пасмурный день, что весною бывает редко, но в сущности весна уже кончалась, начиналось лето. Но для Левы этот день был необыкновенно солнечным. Солнечным не потому, что приехала агитбригада, заключенные артисты и музыканты, да не подумает кто-либо, что Леву не интересовали постановки, пение артистов, игра музыкантов. Лева любил искусство, но искусство мира ему не по душе. Причина подобного солнечного настроения Левы сводилась к тому, что среди музыкантов был молодой скрипач, молодой мужчина с каким-то светлым, ясным взглядом темных глаз. Он пришел в амбулаторию, посмотрел на Леву и спросил:
