Иные критики шли еще дальше и выражали сомнение в том, что Горский и другие либеральные христианские авторы — истинно русские по происхождению, коль скоро их взгляды так далеки от чувств подлинного русского патриота. Некоторые правые радикалы пришли к выводу, что советское руководство, со всеми его прегрешениями и антирелигиозностью, идейно ближе им, чем либеральные, прозападные, антирелигиозные диссиденты. (Точно так же католик, верящий в «теологию освобождения», найдет больше общего с коммунистом, чем с собратом-христианином, придерживающимся консервативных взглядов.) Радикалы призывали к сближению церкви и государства, в ходе которого, естественно, больше уступок придется делать правителям, ибо церковь и так находится под нестерпимо жестким контролем.
Нечего и говорить, что Коммунистическая партия никак не реагировала на эти авансы, но все же основа для сближения (которое произошло уже в эпоху Горбачева) была положена — для сближения между предельно далекими по духу лагерями: консервативными националистами и неосталинистами. У них не было ничего общего, кроме общего врага.
Национализм не был единственной темой, занимавшей авторов «Веча» и подобных им людей, размышляющих о возрождении религиозных ценностей. Рассматривалась тема модернизации церкви, которая в той или иной степени имеет значение для всех современных религий. Анализировались чисто политические проблемы — например, проблема «желтой опасности», обсуждался национальный вопрос в целом, но прежде всего — еврейский вопрос. (В настоящем контексте Китай не должен нас занимать: эта тема не имеет религиозного содержания.) Широко дискутировалась проблема отношений к другим христианским церквам, в особенности — к католической. Проблеме национальностей уделялось особое внимание. Редакторы «Веча» заявляли своим читателям-евреям: «Понятие «русский» не всегда обозначает «антисемит». Наоборот, они всегда выражали симпатию еврейскому национальному движению — однако с тремя серьезными оговорками: если «оно не будет стремиться к привилегированному положению в России… не будет проникнуто расизмом и… не будет питать надежд на мировое господство Избранного Народа»[93].
В двух последних поколениях было немало евреев, перешедших в православие, и, хотя ни один не достиг заметного положения в церковной иерархии (в отличие от католической церкви), некоторых из них приняли благожелательно в православном сообществе, и они играли серьезную роль в дискуссиях 60–70-х годов. Большинство крестившихся евреев принадлежали к либеральному и «модернистскому» крылу церкви, что вызывало гнев консерваторов. Если редакция журнала «Вече» приветствовала еврейское национальное движение, то многие в церковных кругах считали «сионизм» чем-то отвратительным — сатанинским делом и величайшей угрозой русскому народу, словом, civitas diaboli[94]. Даже умеренные христианские философы полагали, что, хотя евреи удалены со всех ключевых постов в аппарате, многие из них по-прежнему живут лучше русских. Они признавали, что в историческом плане отношение русских к евреям не было безупречным, однако евреи тоже в серьезном ответе за несчастья, постигшие Россию после 1917 года.
Другие славянские народы в основном считались братьями по духу и судьбе. Христиане-диссиденты надеялись, что эти чувства взаимны и в будущей России славяне останутся вместе. Лишь немногие пессимисты напоминали о принуждении, имевшем место в прошлом, и предупреждали, что это не может не вызывать сильную неприязнь к русским, что объединение славянских народов было навязанным и что ликвидация империи, как это ни печально, скорее всего — единственно возможное решение. К такому выводу пришел и Солженицын, правда, многими годами позже.
К Риму православные всегда относились несколько враждебно; некоторые руководители церкви считали католицизм нежелательным конкурентом — хотя влияния католиков за пределами Украины почти не ощущалось, другие считали католицизм даже более опасным, чем атеизм. Некоторые христиане-диссиденты были готовы поддержать улучшение отношений с Римом, но большинство — православный истеблишмент и фундаменталисты — были против этого. Некоторые считали экуменизм смертным грехом. Католик не может быть истинным сыном Отечества, ибо его лояльность отдана чужестранной власти. Менее подозрительными считались протестанты и староверы. У протестантов нет заграничного центра, с которым они связаны, а староверы — уж конечно, чисто русское явление. Они не представляют опасности, так как за последние десятилетия их влияние сократилось (а их организация насквозь пронизана КГБ). В то же время высказывались предостережения против идеализации староверов в ущерб официальной церкви.
Повторим еще раз: главным для христиан-диссидентов были взаимоотношения с государством, борьба за свободу религии, свободу прививать молодому поколению уважение к христианским и патриотическим ценностям. Каким они видели будущее России? Сколько верующих, столько идей. Несомненно, ВСХСОН и «Вече» стояли за личную свободу, равенство граждан перед законом, свободу собраний и свободу получения информации. Некоторые христиане-диссиденты выступали за монархию, но скорее за идею или монархическую систему, а не за конкретного кандидата в монархи. Они не отстаивали теократию, но принимали отделение церкви от государства, однако, по их программе, верховный орган страны должен иметь право налагать вето на любой закон и любое действие, не соответствующие принципам социально-христианского устройства[95]; треть членов такого органа должны происходить из церковной иерархии. Они были против парламентской системы как непригодной для российских условий; в этом коренное отличие русской христианской партии от германского Христианско-демократического союза или итальянских демохристиан, выступающих за парламентское устройство общества. Взамен парламентаризма русские христиане-диссиденты выдвигали некое корпоративное общество — нечто неопределенное, напоминающее отчасти солидаризм НТС (о котором позже), отчасти — социальное учение католической церкви и доктрины корпоративного государства Муссолини. «Вече» и ВСХСОН критиковали Запад в духе славянофилов и Достоевского: Запад материалистичен, ему недостает русского идеализма и духовности, чувства причастности; русофобия проникла во все слои западного общества.
Как бы то ни было, критика Запада (и западных религий) в этих кругах была сдержанной, в то время как на обочине христианского возрождения высказывались куда более крайние взгляды (Геннадий Шиманов, Евгений Вагин и др.). Их экстремизм проявлялся не столько в религиозном фанатизме, сколько в оголтелом антизападничестве, вере в «сатанизм», всемирный заговор «жидомасонов» и в существование организованной русофобской кампании. Некоторые экстремисты склонялись к национал-большевизму: они надеялись на будущее взаимопонимание между партией, государством и религиозным истеблишментом. Другие (Шиманов) считали, что официальная церковь обанкротилась, подобно прочим партийно-государственным институтам, и религиозное возрождение невозможно без возрождения национализма. Третьи предлагали монархию, более или менее подобную царизму.
Необходимо хотя бы мимоходом упомянуть, что русских религиозных мыслителей XX века — Бердяева, Булгакова и Павла Флоренского (он умер в советском лагере) — на Западе почитают больше, чем в России. Православные фундаменталисты не жалуют этих «модернистов» с их «софийской» ересью, а в глазах консерваторов вне церкви они глубоко подозрительны. Они считают «модернизм» заговором масонских интеллигентов, черпающих вдохновение из нерусских источников — у розенкрейцеров, теософов и даже сатанистов[96].
Сейчас, бросая ретроспективный взгляд, не так легко объяснить относительную слабость христианской мысли в последние десятилетия советской власти. За церковью всегда стояли миллионы верующих, а учитывая разложение коммунистической идеологии, тягу русских к духовным ценностям и традиционно малый интерес к западным политическим идеям, церковь практически обладала духовной монополией. И все же базы для всеобъемлющего христианского возрождения не возникло. Органы безопасности глубоко проникли в церковь. Она не только поставляла властям информацию, но и поддерживала преследование религии коммунистами, как это имело место на процессах христиан-диссидентов. Было, однако, много честных и преданных вере священников, и то, что верхушка пресмыкалась перед властью, еще не объясняет, почему церковь лишилась прежней притягательной силы.
Может быть, в конечном счете религиозное чувство в этом материалистическом обществе не было столь глубоким, как принято считать? Но у многих было подлинное стремление к вере, и православные обряды оставались столь же впечатляющими, как и ранее. Правда, появились конкуренты: теософия русского и западного толка, всякого рода восточные секты, парарелигиозные уклоны — та же мода, что и на Западе в 60–70-е годы. Новыми православными прихожанами, вероятно, двигало любопытство, а не глубокая вера. Что касается патриотов, которые верили в необходимость синтеза национализма и религиозности, то почти невозможно установить, какой из аспектов их вдохновлял больше. Осипов, один из главных деятелей религиозного возрождения, сказал: «Я религиозный человек. Для меня Христос и его религиозное учение в конечном счете предпочтительнее национализма. Но я знаю душу нынешнего русского человека: в настоящее время национальный элемент у него более жизнен и более очевиден, чем религиозный»[97].
