Подобное рукопожатие со стороны «вольного» начальства заключенному рассматривалось, как преступление.
Леву снабдили на дорогу провизией, выделили спецконвой и, кроме того, вручили ведомость, по которой он получил на складе наволочки — матрасные, подушечные, и одеяла, и простыни для оборудования стационара.
Был февраль, но морозы не сдавали. По трассе всюду виднелись бригады, работавшие на земляных работах. Тайга стояла во всей зимней красоте. Вдали возвышались синеющие горы, местами вилась замерзшая речка, покрытая снегом. Посмотришь направо, посмотришь налево — кругом свободная земля, а ты невольник, не смеешь даже шагу шагнуть в сторону, за тобой бдительно наблюдает часовой с винтовкой. Неволя, сущая неволя — и это устроил человек человеку.
Автомашин тогда было мало, и под вещи Леве выделили лошадку с санями, на ней ехал и он, и охранник. На третьи сутки приехали. В глухой тайге, огороженная проволокой 19-я колонна. Несколько бревенчатых бараков, вышки часовых, барак за зоной для вооруженной охраны, и все.
Лева пришел в амбулаторию. Встретил его небольшого роста старик с длинными седыми усами — фельдшер колонны. Умные большие глаза старика были полны какой-то особенной грустью.
— Вы приехали в место смерти, — сказал он. — Я уже сколько подавал заявлений, чтобы меня убрали отсюда. Наконец, слава Богу, прислали вас взамен.
— Ну как, что у вас? — спросил Лева. Старик безнадежно махнул рукой.
— Гибель, одним словом. Собрали сюда со всех колонн самых отчаянных воров, бандитов. Работать никто не хочет, как с ними ни борется КВЧ. Большинство сидят в карцерах, в БУРе (барак усиленного режима), истощенные, вшивость, умирают, — а я что сделаю?
Старик поник головой.
— А как у вас со стационаром? — спросил Лева.
— А вот только две койки, и то вагонкой, за моей кабинкой, — и он указал рукой на дощатую дверь.
Лева подошел и приоткрыл дверь. На нижней койке лежал худой, истощенный человек. Глаза его были открыты, но, видимо, уже ничего не видели. По характеру дыхания Лева понял, что он агонизирует — умирает.
— Слушайте, — шепнул он фельдшеру, — ведь умирающий! — и, подошедши, пощупал пульс. Пульс был нитевидный.
— Что с ним? — спросил Лева.
— Доходяга, — сказал фельдшер.
— Так давайте скорее камфору, кофеин, что вы? — с упреком обратился он к старику.
— Зачем? Все равно умрет.
Но Лева бросился к шприцу, который лежал в стерилизаторе, и, разбив ампулу, стал набирать кофеин.
— Эх, молодой человек, — сказал старик, кладя свою руку на плечо Левы. — Ничего вы не понимаете. Ведь он все равно умрет. Человек страдал всю жизнь, и вот последние вздохи, а вы хотите его еще мучить этими уколами, поддерживать лишний час жизни. Зачем, для чего ему маяться еще? Дайте спокойно умереть.
Лева с удивлением посмотрел на старого фельдшера.
— Дайте спокойно умереть, — повторил он, и еще раз: — Дайте спокойно умереть.
После амбулаторного приема они вместе пили чай. Больной, которому Лева делал уколы кофеина и камфоры, скончался. Старый фельдшер, как бы поучая Леву, говорил:
— Я прожил большую жизнь, видывал много, знал и голод в старое время, и знаю, что когда люди умирают с голоду, уколами их не спасешь, только мучить будешь. Хлеба дать надо, — вот лекарство. А тут вот, сами видите, все, кто не хочет работать, умирают. Кто больной, но может работать, тоже, как я вижу, в стационаре подлечится, а потом опять на работу. Потом снова в стационар, потом опять на работу, а дальше, глядишь, и помер. Не уколы тут и не лекарства решают все, а другое. Все мы фактически приговорены к смерти… Эх, люблю я скрипку! — сказал он.
— Вы что, скрипач? — спросил Лева.
— Нет, так, любитель.
Старик достал свою скрипку, поношенную, побитую, как и он сам, и стал играть. Играл, вкладывая, видимо, всю душу. Это были звуки какой-то ужасной, безысходной, безнадежной тоски.
Лева слушал, и сердце его разрывалось. Горе, бездонное, всеохватывающее; смерть, витающая в воздухе, как бы охватила его. И только внутренняя молитва Тому, в Кого он верил, развеяла то чувство черного отчаяния, которое проникало в сознание.
— Да, тяжело, — сказал он, когда старик кончил играть. — Вот со скрипкой только и отвожу душу. А срок-то у меня большой, и помирать здесь буду.
Лева не выдержал и спросил:
— А вы верите в загробную жизнь, в Бога?
Старик подозрительно посмотрел на Леву, покачал головой, как бы не говоря ни да, ни нет, а потом наставительно сказал:
— Об этом говорить нельзя. Узнает оперуполномоченный, затаскает, хватит мне всяких неприятностей.
На следующий день Лева со старым фельдшером обошли бараки. Но полностью фельдшеру не удалось показать все. Его отправили в этап с тем же конвоем, с которым прибыл Лева.
С начальником колонны Лева имел крепкий разговор. Он сказал, что ни амбулатория, ни стационар никуда не годятся. Он предлагает немедленно развернуть большой стационар и оборудовать амбулаторию так, чтобы можно было вести прием. Без этого смертность не прекратится. Начальник на все соглашался, отлично понимая, что его личная безопасность находится в опасности, что придется отвечать за состояние колонны.
— Я готов на все, но вы видите, помещений нет.
— А вот маленький барак для пекарни вы готовите, — сказал Лева. — Хлеб вы до этого привозили и будете пока привозить, а этот барак отдайте под санчасть.
Начальник согласился.
— Но имейте в виду, — сказал он, — у нас ведь нет ни одной койки, ни одного топчана.
— Выделите мне плотников.
— Хорошо, выделю.
— Дайте мне санитара из самых отчаянных жуликов.
— А ты, видать, понимающий, — сказал начальник. — Если у тебя действительно будет санитар из больших жуликов, у тебя ничего не пропадет. Хорошо, выделим.
К Леве прислали молодого парня. Это был известный вор. Он сразу подружился с Левой. Лева попросту рассказал о том, что ему нужно приложить все усилия, чтобы привести колонию в должное санитарное состояние и прекратить смертность. Сказал также, что этот новый его помощник во всем должен быть его правой рукой. Ваня Черный, как его звали, сказал, что он во всем поможет и что при нем ни одна тряпка не пропадает.
В своем медицинском дневнике после записей, которые вел Лева на различные медицинские темы (травмы, поносы, пневмония, туберкулез), было записано:
«19 февраля 1936 года. Итак, колонна 19. Вшивость 100 %, территория загрязнена, умывальников нет. Приступили к оборудованию амбулатории, стены переставлены. Посетил карцер. Мой день: в 6 час. утра проверяю завтрак, в 7 часов — развод. С 8 часов — обход бараков и стационара, с 11 до 13 дневной прием; с 13 до 14 часов обход, карцер и различные вопросы быта, с 18 до 19 час вечера — кухня, санбеседы в бараках, с 19 по 22 — прием в амбулатории, с 22 до 24 час — самообразование. Начальник санчасти меня за зону в баню не выпускает, а нужно наблюдать за дезинфекцией. Подводу за дезосредствами не направляют. Клопов как будто нет — новые здания. Проектирую стационар на 20 коек. Развито членовредительство — искусственных ожогов уже три случая. Симулируют сифилис искусственными язвами. Нужно созвать санпятерку, но сегодня прибывает агитбригада».
Лева работал, не щадя себя. С урками, которые приходили просить освобождение, ему было не трудно. Стоило санитару Ване Черному зыкнуть, и все покорно умолкали. Но Лева старался быть справедливым и всех больных, резко ослабших, освобождал. Никто не упрекал его за большое количество освобожденных. Начальство понимало, что нужно прекратить смертность.
Топчанов, коек не было. Лева попросил плотников напилить чурбаки и к ним в горизонтальном положении прибивать доски. Получался очень низкий топчан, но все-таки на нем можно было разместить постель. Матрасные наволочки набили сеном с коне-базы.
Всех резко истощенных, туберкулезников, всех, кому смерть смотрела в глаза, Лева клал в стационар. И за короткий срок смерть отступила. Уже 5 марта (1936 г.) Лева записал:
«Вшивость 5–7 %. Это было достигнуто поголовной стрижкой. Стригли не только в банях, но и в бараках, и во время амбулаторного приема. Санобработки проводились одна за другой. Но все же достичь полной ликвидации вшивости сразу не удалось. Какие причины? 1. Не все сдают в дезинфекцию; 2. Где моются, там и раздеваются; 3. Гниды сохраняются на небритых волосатых частях тела». На территории колонны стало чисто, появились умывальники. Лева часто обращался к начальнику колонны и требовал улучшения бытовых условий. По утрам его вызывали в штаб, и он сидел около селектора — аппарата, через который начальник санчасти Горно-Шорийских лагерей вызывал всех фельдшеров и врачей колонн и они докладывали о заболеваемости и о своих требованиях. Это было очень удобное утреннее совещание. Находясь у селектора, можно было слышать, что говорят работники, находящиеся друг от друга на многие сотни километров, и слышать решения, которые сразу же принимал начальник санчасти.
