Нет, храни нас Бог защищать теперь нашу Церковь! Это значит уронить ее. Только и есть для нас возможна одна пропаганда - жизнь наша. Жизнью нашею мы должны защищать нашу Церковь, которая вся есть жизнь; благоуханием душ наших должны мы возвестить ее истину. Пусть миссионер католичества западного бьет себя в грудь, размахивает руками и красноречием рыданий и слез исторгает скоро высыхающие слезы. Проповедник же католичества восточного должен выступить так перед народом, чтобы уже от одного смиренного вида, потухнувших очей и тихого, потрясающего гласа, исходящего из души, в которой умерли все желания мира, все бы подвинулось еще прежде, нежели он объяснил бы самое дело, и в один голос заговорило бы к нему: «Не произноси слов: слышим и без них святую правду твоей Церкви!»
«Есть примиритель всего внутри самой земли нашей, который покуда еще не всеми видим - наша Церковь. Уже готовится она вдруг вступить в полные права свои и засиять светом на всю землю. В ней заключено все, что нужно для жизни истинно-русской, во всех ее отношениях, начиная от государственного до простого семейственного, всему настрой, всему направление, всему законная и верная дорога. По мне, безумна и мысль ввести какое-нибудь нововведение в Россию, минуя нашу Церковь, не испросив у нее на то благословения».
* * *
Мы видели примеры зоологической ненависти Шевченко к священнослужителям.
В сборнике выписок Гоголя из творений Святых Отцов и учителей Православной Церкви помещена выдержка из произведения Св. Иоанна Златоуста «О почитании священника, хотя бы и погрешающего»: «Кто чтит священника, тот будет чтить и Бога. Но кто научился презирать священника, тот будет хулить и Самого Бога».
Гоголь: «Духовному предстоит много искушений, гораздо более даже, нежели нам… Это даже хорошо, что духовенство наше находится в некотором отдалении от нас. Хорошо, что даже самой одеждой своей, не подвластной никаким изменениям и прихотям наших глупых мод, они отделились от нас. Одежда их прекрасна и величественна. Это не бессмысленное, оставшееся от осьмнадцатого века рококо и не лоскутная, ничего не объясняющая одежда римско-католических священников. Она имеет смысл: она по образу и подобию той одежды, которую носил Сам Спаситель. Нужно, чтобы и в самой одежде своей они носили себе вечное напоминание о Том, чей образ они должны представлять нам, чтобы и на один миг не позабылись и не растерялись среди развлечений ничтожных нужд света, ибо с них тысячу крат более взыщется, нежели с каждого из нас; чтобы слышали беспрестанно, что они - как бы другие и высшие люди… Священнику нужно время также и для себя: ему нужно поработать и над самим собою. Он должен со Спасителя брать пример, Который долгое время провел в пустыне и не прежде, как после 40-дневного предуготовительного поста, вышел к людям учить их. Некоторые из нынешних умников выдумали, будто нужно толкаться среди света для того, чтобы узнать его. Это просто вздор. Опровержением такого мнения служат все светские люди, которые толкаются вечно среди света и при всем том бывают всех пустее. Воспитываются для света не посреди света, но вдали от него, в глубоком внутреннем созерцании, в исследовании собственной души своей, ибо там законы всего и всему: найди только прежде ключ к своей собственной душе; когда же найдешь, тогда этим же самым ключом отопрешь души всех».
* * *
Томас Манн называл русскую литературу XIX века святой. В середине этого века Шевченко недоумевал: «Чом москалі самі нічого не пишуть по своєму, а тілько переводять, та й то чорт-зна по-якому».
Гоголь в главе «О лиризме наших поэтов»: «…В лиризме наших поэтов есть что-то такое, чего нет у поэтов других наций, именно - что-то близкое к библейскому, - то высшее состояние лиризма, которое чуждо увлечений страстных и есть твердый возлет в свете разума, верховное торжество духовной трезвости…
Наши поэты видели всякий высокий предмет в его законном соприкосновении с верховным источником лиризма - Богом, одни сознательно, другие бессознательно, потому что русская душа, вследствие своей русской природы, уже слышит это как-то сама собой, неизвестно почему. Я сказал, что два предмета вызывали у наших поэтов этот лиризм, близкий к библейскому. Первый из них - Россия. При одном этом имени как-то вдруг просветляется взгляд нашего поэта, раздвигается дальше его кругозор, все становится у него шире, и он сам как бы облекается величием, становясь превыше обыкновенного человека. Это что-то более, нежели обыкновенная любовь к отечеству. Любовь к отечеству отозвалась бы приторным хвастаньем. Доказательством тому наши так называемые квасные патриоты. После их похвал, впрочем довольно чистосердечных, только плюнешь на Россию. Между тем заговорит Державин о России - слышишь в себе неестественную силу и как бы сам дышишь величием России…
Эта богатырски -трезвая сила, которая временами даже соединяется с каким-то невольным пророчеством о России, рождается от невольного прикосновения мысли к верховному Промыслу, который так явно слышен в судьбе нашего отечества. Сверх любви участвует здесь сокровенный ужас при виде тех событий, которым повелел Бог совершиться в земле, назначенной быть нашим отечеством, прозрение прекрасного нового здания, которое покамест не для всех видимо зиждется и которое может слышать всеслышащим ухом поэзии поэт или же такой духоведец, который уже может в зерне прозревать его плод.
… Но перейдем к другому предмету, где так же слышится у наших поэтов тот высокий лиризм, о котором идет речь, то есть, любви к царю. От множества гимнов и од царям, поэзия наша, уже со времен Ломоносова и Державина, получила какое-то величественно-царственное выражение. Что чувства в ней искренни - об этом нечего и говорить. Только тот, кто наделен мелочным остроумием, способным на одни мгновенные легкие соображения, увидит здесь лесть и желание получить что-нибудь, и такое соображение оснует на каких-нибудь ничтожных и плохих одах тех же поэтов».
«Только по смерти Пушкина обнаружились его истинные отношения к государю… И теперь всяк, кто даже и не в силах постигнуть дело собственным умом примет его на веру, сказавши: «если сам Пушкин думал так, то уже, верно, это сущая истина». Царственные гимны наших поэтов изумляли самих чужеземцев своим величественным складом и слогом. Еще недавно Мицкевич сказал об этом на лекциях Парижу, и сказал в такое время, когда и сам он раздражен против нас, и все в Париже на нас негодовало. Несмотря, однако ж, на то, он объявил торжественно, что в одах и гимнах наших поэтов ничего нет рабского или низкого, но напротив, что-то свободно-величественное; и тут же, хотя это не понравилось никому из земляков его, отдал честь благородству характеров наших писателей. Мицкевич прав. Наши писатели, точно, заключили в себе черты какой-то высшей природы. В минуты сознания своего они сами оставили свои душевные портреты, которые отозвались бы самохвальством, если бы их жизнь не была тому подкреплением».
* * *
Шевченко: «Рабочий дом, тюрьма, кандалы, кнут и неисходимая Сибирь - вот место для этих безобразных животных… До первого криминального поступка, а потом отдавать прямо в руки палача… Я до сих пор вижу только мерзавцев под фирмою несчастных».
Гоголь: Пушкин «весь оживлялся и вспыхивал, когда дело шло к тому, чтобы облегчить участь какого-либо изгнанника или подать руку падшему! Как выжидал он первой минуты царского благоволения к нему, чтобы заикнуться не о себе, а о другом несчастном, упадшем! Черта истинно русская. Вспомни только то умилительное зрелище, какое представляет посещение всем народом ссыльных, отправляющихся в Сибирь, когда всяк несет от себя - кто пищу, кто деньги, кто христиански - утешительное слово. Ненависти нет к преступнику, нет также донкишотского порыва сделать из него героя, собирать его факсимиле, портреты или смотреть на него из любопытства, как делается в просвещенной Европе. Здесь что-то более: не желание оправдать его или вырвать из рук правосудия, но воздвигнуть упадший дух его, утешить, как брат утешает брата, как повелел Христос нам утешать друг друга. Пушкин высоко слишком ценил всякое стремление воздвигнуть падшего… Пушкин был знаток и оценщик верный всего великого в человеке, да и как могло быть иначе, если духовное благородство есть уже свойственность почти всех наших писателей? Замечательно, что во всех других землях писатель находится в каком-то неуважении от общества, относительно своего личного характера. У нас даже и тот, кто просто кропатель, а не писатель, и не только не красавец душою, но даже временами и вовсе подленек, во глубине России отнюдь не почитается таким. Напротив, у всех вообще, даже и у тех, которые едва слышали о писателях, живет уже какое-то убеждение, что писатель есть что-то высшее, что он непременно должен быть благороден, что ему многое неприлично, что он не должен и позволить себе того, что прощается другим. В одной из наших губерний, во время дворянских выборов, один дворянин, который с тем вместе был и литератор, подал было свой голос в пользу человека, совести несколько запятнанной - все дворяне обратились к нему тут же и его попрекнули, сказавши с укоризною: «А еще и писатель!»
