Но на самом деле далеко не так наивен был «простой русак», а очень даже проницателен. Ибо дальше он сообщал вот что: «Достаточно Жириновскому получить пост президента, и он тут же забудет о «своих русских», которые его могут возвысить по своей природной слепоте и дурости».
Ну и как прикажете понимать? Думал человек одно, безукоризненно рациональное — сотворил совсем другое, импульсивное до нелепости.
Справедливости ради надо признать, что Владимир Вольфович на порядок ярче своего тезки Ильича — он разнообразнее, артистичнее, его хамство бывает местами даже остроумным, а прогнозы насчет здешней действительности сбывались неоднократно. Ленин же был «прост как правда», как говорится, проще некуда. Вся его политика во время революции основывалась на двух моментах: во-первых, непрерывном вдалбливании истин, что действующая власть плоха и надо ее брать самим, во-вторых, на категорическом отказе от любых компромиссов, если только они не способствовали первой задаче (так вышло с новым союзником Троцким). Никакого лукавства здесь не было — Ленин сам верил во все, что он говорил. Это «недомыслие», однако, в конце концов идеально сошлось с чаяниями народа, для которого самым важным были земля и мир. Другое дело, что в итоге вожделенные блага оказались, совсем по Бердяеву, «не реальностями и не существенностями», а плоскими бумажными ярлыками, виртуальными обозначениями мира и земли.
Результатом трехмесячного ленинского руководства большевиками в Петрограде стал разгром неизвестно кем, непонятно как организованного выступления полков и заводских партийных ячеек. Ленина заклеймили как немецкого шпиона, многие активисты оказались в тюрьмах, центр управления — особняк Кшесинской был потерян, газеты в большинстве закрыты. Кстати, самого Ленина в те дни вроде бы и не было в столице — в очередной раз он не контролировал ситуацию, а возможно, и не понимал ее. Правда, партия за это время серьезно усилилась, численность ее выросла чуть ли не на порядок.
Полученный шанс был сполна использован позже. И неважно то, что Ленин на самом-то деле видел совсем не далеко, вовсе не на много лет вперед. Будь он пророком какой-нибудь настоящей религии, мог бы сослаться на откровение с небес. Но сошло и так. В любом случае, рационального обоснования для лозунгов у вождя не было. Не зря говорил Ираклий Церетели, что «нет такой партии, которая могла бы взять на себя ответственность». А заявление Ленина: «Есть такая партия!» — большинство восприняло, как эпатажный жест, как у нас пару лет назад наблюдали за выходками еще не остепенившегося и не присмиревшего Жириновского.
Зачем Ленину все это было нужно? Понятно, что он ненавидел государство, с которым до того безуспешно боролся четверть века. Но для чего «от имени пролетариата» поливать грязью многих и многих приличных, умных людей, с которыми вроде бы было гораздо полезней договориться по-хорошему? Ближайший ленинский соратник Каменев — не потомственный дворянин, а сын еврейского рабочего, выучившегося на инженера — такое умел; он вообще проявил себя куда большим интеллигентом. Даже Максим Горький, единственный из всемирно известных русских писателей, кто много лет поддерживал, чем мог, большевиков (из-за этого пришлось скрываться за границей; правда, «изгнание» на итальянском острове Капри оказалось и душеприятным, и творчески плодотворным), — даже он в «год двух революций» едва не проклял вождя-учителя.
Возможно, вся суть была вот в этом «от имени» да еще в кое-каких особенностях национального темперамента. Вроде бы революционеры трудились над одним общим делом, придя к нему примерно одинаковым путем, со схожими мотивами. Но если молодой Бронштейн объединяет в себе все задатки Иосифа Флавия (который, как известно, прежде чем переквалифицироваться в исторического писателя, побывал военным командиром, а затем стал предводителем мятежников); если Джугашвили на первых порах действует в согласии с нехитрым и в то же время бесконечно сложным кодексом «правильного абрека», то Ульянов — единственный в троице выходец из самой что ни на есть «центровой» среды — после первых житейских неудач сам себя загоняет в профессиональные маргиналы, целенаправленно опускаясь на дно жизни. Пускай это было далеко не горьковское «дно», но двуногих крыс в том углу имперского подполья, что Ленин облюбовал для себя одного, водилось никак не меньше. В результате симпатии у натур одухотворенных он не вызывал, с творческими людьми, за единственным исключением того же Горького, вовсе не был связан. Даже при советской власти, старательно избегавшей грубых неприличий в своих летописях, широко была известна его фраза: «Интеллигенция — это не мозг нации, а говно». Вскрытие показало, что серьезные проблемы с мозгом, по крайней мере в последние годы жизни, имелись у самого Ильича. Вероятно, только поэтому до изысков вроде: «В туалете поймаем, в сортире замочим» или: «Я порекомендую сделать операцию таким образом, чтобы у вас уже больше ничего не выросло», — он так и не поднялся.
Кажется, самый верный ключ к пониманию этого человеческого типа дают записки известного французского историка Пьер-Клода Дону, ставшего одним из соавторов Конституции 1795 года. Будучи брошен в тюрьму за принадлежность к жирондистам, он ожидал смерти со дня на день — и тут узнал вдруг о казни своего главного преследователя. По горячим следам Дону набрасывает психологический портрет тирана.
«Желчный темперамент, узкий кругозор, завистливая душа, упрямый характер предназначали Робеспьера для великих преступлений. Его четырехлетний успех, на первый взгляд, без сомнения, удивительный, если исходить лишь из его посредственных способностей, был естественным следствием питавшей его смертельной ненависти, глубинной и неистовой зависти. Он в высшей степени обладал талантом ненавидеть и желанием подчинять себе. В своих мечтах о мести он был полон решимости покарать смертью всякую рану, нанесенную его чувствительному самомнению; и чтобы тайное ощущение неполноценности перестало разрушать иллюзии, созданные его самолюбием, он хотел бы остаться лишь с тем, кого считал неспособными себя унизить. С лавних пор он изменил значение слова «народ», приписав наименее образованной части общества свойства и права общества в целом. Вот в каких словах он без конца превозносил справедливость и просвещенность народа: никому не дозволено быть мудрее, чем народ; богачи, философы, писатели, общественные деятели были врагами народа; революция может закончиться лишь тогда, когда больше не станет посредников между народом и его истинными друзьями… И вот из этого народа Робеспьер сделал божество, из революции — предмет фанатичного поклонения, верховным понтификом которого стал он сам; жреческий пафос был наиболее выразительной чертой его убогих писаний…» [Menard, 2001: 85].
Реалии той Великой революции закономерно перекликаются с образами революции русской. Не то Куприн, не то Струве — разные источники расходятся на этот счет — назвал Ленина «думающей гильотиной». Метафора подходит и многим соратникам: любопытно, что очень похожее определение для излюбленного типа героев польского писателя Генрика Сенкевича придумал задолго до революции кто-то из собратьев по перу. На их языке, в данном случае понятном без перевода, — sentymentalna gilotyna. Феликс Дзержинский, в ранней юности бывший ревностным католиком и патриотом Речи Посполитой, почти наверняка зачитывался тогда историческими романами Сенкевича. Не с этих ли персонажей родной литературы — вкупе с фигурой реального вождя — он потом и «делал жизнь»?
Но по крайней мере в отношении Ленина подобные сравнения выглядят чересчур лестно, равно по части мышления и сложности механизма. Он сработал скорее как плуг, перевернувший залежалые сверх меры пласты российской истории. Или как топор, которым общество рубануло с маху по гордиевым узлам своих противоречий.
Преувеличенными кажутся и утверждения, будто Ленин рвался к власти как таковой, ради нее самой. Он, похоже, так и не сподобился узнать ее и понять. Наглядней всего об этом свидетельствуют предсмертные записки, так называемое завещание. После шестилетнего опыта верховного правления — какой-то Рабкрин, кооперация, «служебные характеристики», розданные соратникам на будущее, когда его самого не станет… в общем, ахинея полная. По-видимому, вся ленинская борьба за власть была лишь сильно запоздавшим самоутверждением. Впрочем, самые важные перемены в поли гике нередко достается осуществить людям недалеким: они хуже представляют последствия своих действий, меньше боятся ошибиться и потому чаше других попадают в цель кратчайшим путем.
«Слишком умная» интеллигенция, либеральная и социалистическая, таких решений найти не смогла. Последнюю точку в ее революционном провале поставил конфликт Керенского и Корнилова.
