Об этнических стереотипах лучше всего говорить без политкорректного стеснения, но при этом не сходя с рационально-социологических позиций. Записки русских и европейских путешественников по Кавказу полны презрительных слов обо всех кавказских «туземцах». Конечно, многие из этих авторов, особенно не всегда уверенных в своей европейскости русских, таким образом тешили собственную принадлежность к просвещенной современной элите. Наблюдается, тем не менее, четкое отличие в характеристиках тифлисских армян («сноровистые, оборотистые, хитрые, расчетливые») и грузин («беспечные, веселые, ленивые, суеверные»).
Конечно, простодушных и косных армян в избытке можно было наблюдать там, где еще сохранялись армянские деревни и традиционный сельский уклад. Откройте хотя бы «Раны Армении» известного интеллигента-просветителя Хачатура Абовяна. В этническом стереотипе, как правило, происходит подмена социально-классовой роли якобы национальным характером. Тифлисские армяне были именно бюргерами-горожанами и агентами рыночных отношений, наступавших на исконный сельский уклад грузинских дворян и земледельцев. Пресловутая праздность грузин имела вполне рациональную мотивацию. Дополнительные усилия в натуральном хозяйстве, к тому же отягченном крепостничеством, чреваты завистью соседей, порождающей деревенские сплетни, мелкое воровство, а то и поджоги, и вдобавок вполне могли побудить барина увеличить оброки. Куда безопаснее слыть бедным и простодушным, как все. Известный американский крестьяновед Джеймс Скотт называет такую поведенческую стратегию «оружием слабых», по примеру бравого солдата Швейка.
Грузинское крепостничество разительно отличалось от русского необременительными и почти отеческими отношениями. Акакий Церетели не без поэтической ностальгии вспоминал детство в имении, где хозяйство фактически вела его мать, а отец только спал, ел и пил с друзьями. Обслуживало их неимоверное число поголовно ленивой челяди. Для большинства грузинских крепостных было выгоднее откупиться от барских притязаний, предложив одного из своих детей в слуги («все сыт будет»), от чего барин по традиции не мог отказаться. При этом один из крестьян согласно некоей дедовской привилегии платил годовой оброк размером всего в пол-яйца: на Пасху он торжественно являлся с крашеным яичком, тщательно его чистил, разрезал пополам и подносил дань хозяину, после чего они целовались.
Такие пасторальные картинки типичны для аграрных систем, лишенных выхода на рынок. Работы американских историков показали, что на старом Юге патриархальные отношения между плантаторами и рабами-неграми действительно имели место – но только в тех местностях и в те периоды, когда плантационное производство не сулило рыночного дохода. Раба, как и крепостного, ведь нельзя уволить. Жестокость русского (и, еще раньше, польского) частного крепостничества прямо связана с выходом на мировые рынки, когда возникала экономическая рациональность крайних степеней эксплуатации.
С точки зрения царских генералов и администраторов, крепостное право по-грузински выглядело едва не распутством. Наместничество, как любая структура колониального управления, должно было в идеале само себя содержать, если не приносить доход в центральную казну. Но как собирать налоги в стране, где до 1840-х гг. практически не было денежного обращения, а монеты, если и встречались, то турецкие? Как кормить армию, если местные крестьяне вместе со своими сомнительного статуса дворянами настаивают по какому-то своему обычаю на натуральных поставках кукурузы и фасоли, от которых русские солдаты могли и взбунтоваться? Как научить такой народ подлинному почитанию начальства? Добавим, что русское начальство, особенно в нижних чинах, было плоть от плоти того, что увековечено в гоголевском «Ревизоре» – у которого «рыльце в пушку» и вдова сама себя высекла. Такими вот культурно-хозяйственными коллизиями в основном и объясняются периодические восстания против установления русского владычества, которые сегодня в грузинских учебниках представляются борьбой за национальную идею.
Коренной перелом приходится на наместничество князя М. С. Воронцова в 1844–1853 гг. Завзятый англофил, баснословно богатый и оттого независимого характера вельможа, Воронцов к тому времени успел отстроить Одессу, стремительно превращавшуюся в третий по величине город империи. (Только не надо цитировать эпиграмму Пушкина из школьной хрестоматии – ссыльный поэт зло ревновал вельможу.)
Воронцов служит наглядным примером того, как в Российском госаппарате, крайне инерционном, поскольку надежнее не делать, чем отвечать потом за сделанное, все-таки случались новации. Уже престарелый Воронцов уклонялся принять от царя новое назначение, пока не получил право прямого доклада на августейшее имя, т. е. поверх всех министерств и ведомств. По прибытии в Тифлис он прославился фразой: «Ежели бы на Кавказе требовался Свод законов, то Государь бы прислал не меня, а Свод законов».
В харизматическом волюнтаризме Воронцов походил на своего раннего предшественника генерала Ермолова, но на этом сходство между кавказскими наместниками заканчивается. Ермолов практиковал образ звероподобного вояки, презирающего полумеры и притом не лишенного солдатского юмора и даже светского шарма. Ермоловские шуточки и афоризмы сотнями переписывались в альбомы юных дворян и дворянок. Благо не было тогда журналистов и правозащитников, способных донести информацию о военно-карательной стратегии Ермолова. Несмотря на местные успехи в подавлении восстаний, именно ермоловское скоординированное удушение горцев в конечном итоге спровоцировало в ответ не менее скоординированное и жестокое восстание Шамиля.
Воронцов же первым делом разрешил проводить в Тифлисе традиционный карнавал (запрещенный было русскими священниками по подозрению в язычестве), начал ремонтировать мостовые, открывать школы, устраивать балы, привез театр и, главное, щедро раздавал местной знати чины и должности. К началу Крымской войны в 1853 г. (когда Воронцов подал в отставку, поскольку военным министром недружественной Великобритании служил его родной племянник), самый тепло вспоминаемый в Грузии русский начальник мог твердо заверить Николая I в преданности грузин. В самом деле, единственный фронт Крымской войны, где России удалось одержать победу – Западная Грузия, оборонявшаяся грузинским ополчением и даже партизанами в тылу турецкого десанта. Нынешние школьные учебники истории Грузии по стилю недалеко ушли от кондовых советских образцов. В них лишь переставлены знаки – присоединение к России вместо навязчивого «прогрессивного фактора» стало угрозой национальному духу. Идеологические нестыковки в этих учебниках тоже вполне знакомые и забавные. Те самые грузинские аристократы, которые в 1832 г. составляли тайное молодежное общество для освобождения родины путем убийства всех русских в Тифлисе, буквально через две страницы с гордостью показаны зрелыми мужами в мундирах русских генералов.
Крайне важно осознать, что Воронцов не купил грузинскую знать – в отличие от персов и турок, он сумел подвергнуть этот слой тому процессу, что германский социолог Норберт Элиас назвал «оцивилизованием». Воронцовские балы, школы, сама застройка города коренным образом изменили структуры повседневности и социального сознания. Для кавказской аристократии становится попросту зазорно наряжаться в стародавнее платье персидского образца, не пускать дочек на балы или заниматься феодальными набегами и поставлять рабов туркам. Теперь надлежало продвигаться на дворянской службе или заниматься в имениях оцивилизованием на французский манер дедовской виноградной лозы, изобретая по ходу сортовые рыночные брэнды «Саперави» или «Александрули».
У воронцовского переустройства бытового сознания была и обратная сторона. За девять лет его правления на Кавказе долги дворянства Тифлисской губернии выросли со 100 тысяч до 1,8 миллиона рублей. Содержать городские особняки, ходить в театр и заказывать французские платья оказалось совсем не то, что пировать у себя в деревне. Деньги в основном уходили к армянским купцам, которые тем временем стали выбираться за товарами не только на Нижегородскую, но уже и на Лейпцигскую ярмарку. Сама Грузия при этом производила крайне мало товаров (кахетинские вина начали выходить на рынки как раз к 1914 г.) Расходы на дворянское престижное потребление покрывались за счет жалования на русской службе и стремительно растущих долгов. Так что коллизия в основе сюжета товстоноговской постановки «Ханумы», когда разорившийся князь вынужден искать себе армянскую невесту с приданным, типична для второй половины XIX в.
Американский социолог Джек Голдстоун, виртуозно анализирующий процессы, приводившие к революциям в Европе в эпоху Раннего нового времени, показал, насколько был важен фактор демографического переизбытка мелкого дворянства. Когда абсолютные монархии положили конец усобицам, религиозным войнам и дуэлям, рост численности дворянства начал обгонять рост прочего населения, поскольку эта группа питалась лучше остальных. Через поколение или два дворянским детям становится все труднее находить источники существования по своим элитным притязаниям, особенно когда рядом растет конкурирующая элитная группа буржуазии. В ответ на свое «оскудение», дворяне, не попавшие или не желающие идти в офицерство, духовенство и чиновничество, начинают превращаться в престижных современных специалистов (адвокатов, врачей, инженеров) и в творческую интеллигенцию. Отсюда столько поэтов, романистов и особенно публицистов самого разнообразного толка, от крайне реакционных «стародумов» до самых левых прогрессистов. Этот процесс хорошо отслеживается на материалах Франции, где накануне революции 1789 г. почти полтора процента населения входило в дворянское сословие.
