Принято считать, что до октября Сталин особой роли не сыграл. Но вот факт: в июле в отсутствие Ленина и Зиновьева, скрывающихся в Разливе, а также недавно «примкнувшего к ним» Троцкого, который только что эффектно удалился в тюрьму, Сталин выступает с отчетным докладом на съезде партии. Несомненно, он уже в это время — один из реальных лидеров партии. Хоть он и не выступает перед массами (возможно, из чистого самолюбия избегая смешить простой народ неистребимым акцентом), но в своей сфере Сталин действительно «эффективный менеджер» и вполне грамотный аналитик. При этом, скажем, в апреле, до приезда Ленина Сталину не приходит в голову требовать немедленного захвата власти — революционная ситуация развивается, большевики крепнут, все идет как надо. А уже в июле, на съезде он с чисто ленинским пафосом ратует за революцию. Это противоречит заветам Маркса? Ничего, мы подойдем к марксизму творчески: «не исключена возможность, что именно Россия явится страной, прокладывающей путь к социализму». При этом Сталин все время входит, пусть и не на первых ролях, в те небольшие команды, которые руководят различными сторонами большевистской деятельности: он и в ЦК партии, и в Военно-революционном центре.
Считается, что в октябрьских событиях Сталин себя не проявил. Более того, где он находился и что делал в решающие часы — вообще осталось неизвестным. Очень многие исследователи убеждены, что в дальнейшем он уничтожал своих тогдашних соратников прежде всего с той целью, чтобы стереть из истории революции этот и другие «компрометирующие» эпизоды. Но сразу после победы Сталин становится народным комиссаром, одним из дюжины людей, объявивших себя верховной властью, — это явное свидетельство его важной позиции. Есть другая оценка: после июльского поражения именно Сталин держал связь с находящимся в подполье Лениным [Радзинский, 1997: 123]. То есть был, по сути, одним из важнейших проводников ленинского влияния на ответственном участке революционного фронта.
Тоже совсем не пешка — явная фигура. Не король и не ферзь, конечно, а по тем же шахматным понятиям, скорее, слон. Но гораздо лучше здесь подходит разговорное название сильной, высокоманевренной фигуры: офицер. Бывают офицеры штаба, офицеры связи… Сталину, как видно, удавалось и то и другое; с этими умениями он и вошел в «дивный новый мир».
Настанет год —
России черный год —
Когда царей корона упадет.
Забудет чернь к ним прежнюю любовь.
И пища многих будет смерть и кровь.
М.Лермонтов
Три источника и рассыпные части
Большевистскую победу в Гражданской войне трудно понять умом. Узкая группа деклассированных лиц интеллигентского происхождения провозгласила мизерную часть мещанского сословия — рабочих — солью земли и венцом социального творения, «приписав ей свойства и права общества в целом». Заявляла о некоем светлом коммунистическом будущем, а в конечном итоге… возродила империю. В модернизированном, само собой, виде, но если говорить, например, о пресловутой территориальной целостности, то процент восстановления оказался беспрецедентно высок по историческим меркам. Из 21,8 млн. квадратных километров прежней Российской империи «вторичной сборкой» было оприходовано 21,3 миллиона! Безвозвратно ушли только такие давно отрезанные ломти, как былые Привислянские губернии и Финляндия, а еще небольшой кусочек причерноморской Анатолии. Прибалтику и Бессарабию Сталин вернет в 1940 году; Урянхайский край, «свободно ассоциированный» с Россией в самый канун Первой мировой (ныне Республика Тыва) — в 1944-м. Еще год спустя вождь наложит руку на южную половину Сахалина, Курилы и даже на далекий Порт-Артур, потерянные задолго до победы большевиков, в итоге японской войны. Кроме того, полунезависимые протектораты, ранее втиснутые анклавной пазухой в «мягкое подбрюшье» имперской глыбы — Хивинское ханство и Бухарский эмират (на таком статусе для них сумела в свое время настоять соперница-Великобритания) — теперь были без каких-либо оговорок включены в Советский Туркестан.
Примерно тогда же у большевиков появился первый по счету геополитический вассал: Монголия во главе с Народно-революционной партией, вроде бы также приступившей, хотя не очень-то убедительно — в силу природно-исторических причин — к «построению социализма».
Столь полная реституция после великих потрясений не удавалась ни разу за тысячу лет даже второму Риму, не говоря о первом!
Как большевики взяли власть, ясно в общем и целом: они «доходчивей» любых прочих претендентов пообещали основной массе населения — крестьянам с сохой и крестьянам с винтовкой — удовлетворить все их требования без исключения и немедленно. Куда сложней усваивается логика победы ленинцев в последующей борьбе: как и почему удалось эту власть удержать; более того, собрать из осколков рассыпавшееся государство.
По устоявшейся привычке хотелось написать: конфликт между народом и властями предержащими, разделение общества по классовому признаку и так далее… Но в том-то и дело, что к началу XX века в Российской империи не было никакого «общества», одного для всех, как в национальных государствах и даже таких же многонациональных империях, располагавшихся к западу от нее. А были психологически изолированные друг от друга пространства «мировой деревни» и точки-вкрапления «мирового города». Город жил более-менее по меркам европейского исторического времени. Деревня же, то есть 85 % населения империи… В какой эпохе пребывала она, сразу и не скажешь в двух словах.
…Появление в X веке Библии на кириллице открывало возможность массовой грамотности русского народа. Тем более что староболгарская речь (таково лингвистически корректное определение языка, известного массе современников как «церковнославянский») тогда была еще довольно близка и в целом понятна восточным сородичам. Археологические находки берестяных грамот в Новгороде показали, что с раннеписьменных времен вплоть до захвата республики Московским царством грамотность была широко распространена у тамошнего люда.
Именно так, через Священное писание, грамотность пришла в Западную Европу. Причем и той пришлось в свое время дожидаться переводов «с канонического на национальный»: полная Библия сразу сделалась семейным чтением лишь у протестантов разного толка, а католикам клир еще довольно долго старался не давать ее в руки. На Западе и на Востоке опасения духовной власти были одни и те же: вдруг народ в простоте своей что-нибудь в Священном писании истолкует неверно или, чего доброго, обнаружит противоречия в разных его частях — и подвергнет сомнению божественные истины!
Но при такой серьезной «духовной конкуренции» Рим не мог бесконечно держаться за прошлое. Благодаря своей известной гибкости католицизм и сохранился как мировая религия, а не превра-тился в захудалую секту. Русская православная церковь подобных стимулов не имела. Хроника библейских изданий в России напоминает то детектив, то политический триллер: начиная с бесследного исчезновения новозаветного перевода пастора Глюка в 1705 году, заканчивая административным запретом деятельности Библейского общества в 1826-м, длившимся тридцать с лишним лет.
И когда появился полный текст русской Библии, включивший наконец-то Пятикнижие (оно же Тора или Моисеев Закон), исторический момент был упущен. Книга Книг не вошла в каждую избу и оставалась по сути неизвестной простонародью; чтение ее — часто публичное, с одновременным толкованием — привилось лишь у здешних «протестантов»: некоторых старообрядцев. (Оттуда, кстати, в их семьях обилие вводящих в смущение простого обывателя «нерусских» — ветхозаветных имен.) Потому в их общинах и читать-писать не мог только самый тупой да ленивый. А подавляющее большинство русских крестьян в просвещенном девятнадцатом веке оставалось неграмотно. Стало быть, по одному из важнейших показателей они обретались все еще в «доисторическом» — или, сказать вернее, во внеисторическом времени. Да и само православие было для верхов одно, для низов — другое. Господа читали Толстого и Достоевского, создавших красивую, возвышенную концепцию народа-богоносца, а «богоносец» тем временем созревал для очередного всесветного погрома.
И вот следующий ключевой момент истории. Россказни о том, что-де Киев при Ярославе Мудром был столицей мирового класса, а Париж, куда он выдал замуж свою дочь Анну, захолустной дырой, или что на Руси каждый смерд сиял опрятностью и просвещенностью, тогда как в Европе знатнейшие рыцари поголовно не умели ни написать собственное имя, ни прочесть «мама мыла раму» (к тому ж не только рам, но и детей заморские мамы якобы вовсе не мыли) — просто байки квасных патриотов. На самом деле средневековый этап своего развития Русь и Запад начинали с примерно равного во всех отношениях старта. Правда, с отрывом в пару столетий, но по тем неспешным временам такое было почти не в счет.
