Здесь предлагается рассмотреть добавление к исходной схеме Вебера перехода харизматической инновации к этапу институционализации. Он представлял этот этап так: «Сама харизма, вынужденная добиваться успеха, медленно проникает в институты, уже установленные законом и с помощью технических средств: в правосудие, армию, администрацию. Ее „магическая“ легитимность удваивается и находит свое продолжение в материальной силе, в которой нет ничего магического, и присваивает ее себе. Подобно тому, как вожди французской и русской революций овладели государственной машиной и военными средствами, чтобы вначале защищать свое дело, а затем превратить их в орудие завоеваний».
Но если детализировать движение процесса революций, можно разглядеть борьбу и взаимодействие нескольких харизматических инноваций разного калибра и в разных направлениях. Какой-то вектор по главным признакам представляется господствующим, вокруг его социального ядра складывается коалиция. Такова была Февральская революция 1917 г. в России: харизматические вожди — либералы, цвет русской интеллигенции, их с 1905 г. консультировал лично Макс Вебер. Более того, либералов поддержали марксисты-социалисты (меньшевики и эсеры), философы и ученые, иерархи церкви и Запад (Антанта).
Эта революция побеждает, монархия низложена, империя распущена, полиция ликвидирована и узники выходят из тюрем, народ ликует. Харизматический вождь (Керенский) вводит зачатки демократии. Начата институционализация (исходя из противоречивой доктрины непредрешенчества): уволены половина генералов, чиновники заменяются прогрессивными образованными людьми, учреждаются новые институты (например, Советы), готовится конституция.
Почти очевидно, что институционализация февральской революции вышла из-под контроля Временного правительства и стала формой харизматической инновации большевиков. В результате большевики въехали в состояние in statu nascendi на спине либеральной революции, используя ее энергию и выступив против ее «грязной работы» по разрушению государственности. И западные, и российские марксисты даже не поняли, как это получилось (если бы поняли, не устраивали бы Гражданскую войну).
[Французский историк М. Ферро, ссылаясь на признания Керенского, отмечает это уничтожение российской государственности как одно из важнейших явлений февральской революции. Даже черносотенец Никольский признал, что большевики возрождали государственность, выступая «как орудие исторической неизбежности», причем «с таким нечеловеческим напряжением, которого не выдержать было бы никому из прежних деятелей».]
Московичи приводит цитату из описания Октябрьской революции западного автора Е. Фишера: «Хотя большевики имели за собой широкие массы рабочих и крестьян, социалистическая революция в России не была логической необходимостью, ее надо поставить в заслугу гению Ленина, природе его партии, громадной концентрации смелости, ума и воли. Это преобладающее значение субъективных факторов, в данном случае воли, когда она соединилась с высоким уровнем сознания, было решающим, привело к победе, к ее беспримерно широким последствиям. Закрепление этой победы казалось почти невозможным чудом, и когда далеко не самые глупые люди на Западе предсказывали падение власти, они опирались на убедительные аргументы».
Но дело не в глупости и не в высоком уровне сознания рабочих и крестьян, а в их ином сознании. Харизматические интеллектуалы Февраля и западные социал-демократы пытались следовать канону западных буржуазно-демократических революций, разработанному в учении Маркса, и новизна их инновации была лишь в том, что она происходила в иных месте, культуре и моменте. Но мыслили они в рамках модерна XIX века, в парадигме науки бытия (механистический детерминизм). А Ленин, проникнувший в смысл кризиса модели мироздания Ньютона, мыслил в логике науки становления. И главная идея его инновации — синтез общинного крестьянского коммунизма (выражение Вебера) с мироощущением Просвещения. На политическом языке это он назвал «союз рабочих и крестьян» — ересь для марксизма.
В послевоенный период советское обществоведение, вернувшееся в лоно истмата, отошло от методологии науки становления. Система образования даже не могла объяснить, в чем же была инновация Ленина. Т. Шанин писал в своей книге 1986 г.: «Стыдливость, которую испытывают сегодняшние коммунисты из-за непоследовательности Ленина, оставляет в стороне его наиболее ценное качество как лидера — таланта думать по-новому, мужество менять и способность убеждать или подталкивать сторонников всеми доступными способами» [Шанин Т. Революция как момент истины. 1905–1907÷1917–1922. М.: Весь мир. 1997. С. 256].
Заметим, что накануне Февраля в партии большевиков было около 10 тыс. человек, на порядок меньше, чем меньшевиков и эсеров [Донде пишет о представлении русской революции в литературе: «Все ее исследователи не без удивления или злорадства отмечают, что самая „сознательная“ революционная сила в России, т. е. „партия Ленина“, оба раза прозевала начало революции — и в 1905, и в 1917 г.»].
А в феврале, выйдя из подполья, 125 организаций большевиков насчитывали 24 тыс. членов — в Петрограде 2 тыс., в Москве 600. В июле в партии были уже 240 тыс., к октябрю 350 тыс. — большевики стали самой большой партией в России. А ведь не было ни прессы, ни телевидения. Апрельские тезисы — вот, действительно, харизматическая инновация. Надо к тому же учесть, что за 3–4 месяца в партию вступили 90 % членов, которые не могли заняться политучебой и читать Ленина и тем более Маркса. Они только могли приложить профиль своих самых главных чаяний и зол к главным же элементам образа будущего всех политических партий, и определились.
Можно сказать, что инновация либералов и меньшевиков, напротив, была методологически неадекватна состоянию и России, и Запада, поэтому начатая ими институционализация привела их к краху. Эта история позволяет предположить, что институционализация харизмы — не только следующий за инновацией этап, на котором фиксируются достижения и восстанавливается повседневность. Выход из «страстного состояния», как, например, демобилизация после войны или либерализация «казарменного социализма», — это сложный процесс становления нового общества на осколках прежнего после взрыва харизмы. В хаосе революции люди должны быстро выбрать вектор движения к желаемому или хоть приемлемому порядку.
Этот процесс вовсе не задан первым этапом, который привел к перекрестку, где произошла катастрофа. Харизматическая власть должна найти верный путь, на котором надо срочно строить чрезвычайные институты и фундамент для структур жизнеустройства. На этом этапе требуются не менее харизматические инновации, но другого типа. Например, после 1917 г. проблема выхода из революции (ее обуздания) была гораздо сложнее, чем начать революцию. Как сказал Донде, «без харизматического лидера революция никогда бы не кончилась». Однако уже с первых моментов Советской власти требовалась не только харизма, но и институционализация харизмы, становление институтов на основе череды новых инноваций, о которых и не думали до Октября (ни функции и структуры ВЧК, ни военный коммунизм, ни национализация промышленности, ни НЭП).
Но ведь и после победы харизматической Реформации в Европе, на этапе институционализации в процессе становления капитализма, была необходима целая система фундаментальных инноваций (например, Научная революция, создание институтов на основе новой модели антропологии и системы новых ценностей, новая массовая школа и т. д.).
К. Поланьи, описывая в книге «Великая трансформация Запада» процесс становления капитализма в Западной Европе, отмечал, что речь шла о «всенародной стройке». Он писал: «Вера в стихийный прогресс овладела сознанием масс, а самые „просвещенные“ с фанатизмом религиозных сектантов занялись неограниченным и нерегулируемым реформированием общества. Влияние этих процессов на жизнь народов было столь ужасным, что не поддается никакому описанию. В сущности, человеческое общество могло погибнуть, если бы предупредительные контрмеры не ослабили действия этого саморазрушающегося механизма» [см. Поланьи К. Великая трансформация: политические и экономические истоки нашего времени. СПб.: Алетейя, 2002].
Но это никак нельзя назвать «рутинизацией» харизмы. Профессор Калифорнийского университета М. Буравой пишет: «Если Англия реагировала на рынок активностью общества и регулятивными действиями государства, в России общество полностью отступило перед рынком к примитивным формам экономики… У Поланьи государство Англии представляет „коллективные интересы“, добиваясь баланса рынка и общества. В России государство похитила финансово-природно-ресурсно-медийная олигархия» [Буравой М. Транзит без трансформации: инволюция России к капитализму // СОЦИС, 2009, № 9].
