Шмидт в 1937 г. уже согласился играть роль одного из руководителей «центра правых», но вся эта история 1930 года свидетельствует о том, что Томский его таковым не считал. Он был готов контактировать с Каменевым и Зиновьевым лично, как Бухарин в 1928 г. (на чем, кстати, Бухарин больно обжегся, когда факт тайных консультаций с Каменевым вскрылся.)[333].
Ежову не удалось найти свидетельств, что в этой дачной встрече участвовали Бухарин и Рыков: «Рыков, понятно, и Бухарин это отрицают, но у меня имеется один чрезвычайно любопытный объективный факт. На днях жена Томского, передавая некоторые документы из своего архива, говорит мне: «Я вот, Николай Иванович, хочу рассказать вам один любопытный факт, может быть, он вам пригодится. Вот в конце г. Мишка — она называет своего мужа так — очень волновался. Я знаю, что что-то такое неладно было. Я увидела, что приезжали на дачу Васи Шмидта такие-то люди, он там не присутствовал. О чем говорили, не знаю, но сидели до поздней ночи. Я это дело, говорит, увидела случайно. Я почему это говорю, что могут теперь Васю Шмидта обвинить, но он ничего не знает». Я говорю: «А почему вы думаете, что он ничего не знает?» «Потому, что я на второй день напустилась на Томского и сказала: ты что же, сволочь такая, ты там опять встречаешься, засыпешься, попадешься, что тебе будет? Он говорит: молчи, не твое дело»[334]. Ну и что? Это доказывает, что Томский с кем-то встречался. Пришлось даже Ежову признать, что единого блока правых и левых не было: «Исходили из следующего: они считали, что Зиновьев, Каменев и другие троцкисты и зиновьевцы настолько дискредитированы, что связывать свою судьбу с ними небезопасно. Поэтому они установили взаимную информацию, взаимное осведомление, взаимный контакт. Но дальше этого они не шли для того, чтобы блокироваться прямо. Как некоторые правые поговаривают, в частности, из школки Бухарина, здесь имелась известная боязнь правых того, чтобы как-нибудь их не вышибли в случае захвата власти, как бы не слишком много мест досталось троцкистам и т.д.»[335].
Следовательно, Бухарина и Рыкова нельзя обвинить в причастности к убийству Кирова и другой террористической активности, считавшейся доказанной процессом Зиновьева и Каменева. Пришлось Ежову апеллировать к неосторожным разговорам правых коммунистов 1930–1932 гг.: «в 1930—31 гг. по показаниям арестованного ныне известного Яковенко, партизана… (Голос с места: Наркомзем что ли? Молотов: Не все вы знаете.) Да, совершенно верно. Так вот этот самый Яковенко в своих показаниях говорит о том, что в 1930–1931 гг. он имел неоднократные беседы с Бухариным, высказывал свое несогласие с политикой партии в деревне, считал, что в вопросе коллективизации партия особенно ошибается, считал неизбежным кулацкие восстания, считал нужным ввести эти кулацкие и иные восстания в какое-то организованное русло. Бухарин его усиленно поддерживал. Когда он сообщил Бухарину, что имеет связь, очень близкую связь с сибирскими партизанами: «Ко мне без конца наезжают люди, и что я имею возможность организовать их»[336]. Если такой разговор был, то логика правых коммунистов в критической ситуации 1930–1932 гг. была такова: нельзя предотвратить рост крестьянских восстаний. Если поднимется крестьянская война и достигнет успехов, то новое правокоммунистическое правительство должно будет как-то договориться с новыми батьками. Нет ничего невероятного, что правые коммунисты обсуждали возможность заранее установить контакт с сельским активом, который в условиях кризиса может вспомнить партизанское прошлое.
В любом случае, весь компромат, который НКВД во главе с Ежовым смогло представить пленуму на Бухарина и Рыкова, — это разговоры 1930–1932 гг. с более радикальными «правыми» и недонесение о них. В 1934–1936 гг. поведение Бухарина и Рыкова выглядит вполне лояльно даже под придирчивым взглядом Ежова. Единственный «прокол» — беседа с бывшим эсером Семеновым. На этот факт упирает в своей атаке на Бухарина А. Микоян: «Я говорю, что и по крестьянскому вопросу Бухарин встал против линии партии, против коллективизации. Против индустриализации. Он пошел на блок с эсерами, он пошел на блок с Каменевым, с Зиновьевым. Если раньше он пошел с эсерами, то нечего удивляться, что и теперь в 1932 году, когда в деревне были нехорошие настроения в связи с коллективизацией, когда после первой успешной борьбы за коллективизацию появились трудности, был некоторый отрыв от этого движения в деревне, мы не справлялись как следует, вот тогда Бухарин, ожидая крестьянских восстаний, направлял своих учеников на сговор с эсерами. Он это отрицает. Но это очень правдоподобно. Если при жизни Ленина он имел блок с эсерами, то почему бы ему теперь при нас не иметь блока с эсерами — привык. Это более вероятно, хотя он отрицает. (Голос с места: Слепков не хуже эсеров.) Очень трудно грань между ними проводить, но все же грань есть. Нельзя все смешивать. Это враг один, а это враг другой. Нужно против каждого врага иметь орудие. Нужно разное орудие направить»[337]. Микоян передергивает. Если при жизни Ленина Бухарин и имел блок с эсерами, то с левыми. А с ними официальный блок имела вся партия большевиков. А сейчас речь идет о союзе с другими эсерами — «правыми», которые в Ленина стреляли и «кулацкие» восстания поднимали. Это — совсем другое дело. Да и Семенов давно перешел на сторону большевиков и сотрудничал с ГПУ против своих товарищей.
Микоян убеждает пленум в достоверности показаний, которые даны против Бухарина и Рыкова: «Один показал, другой показал, третий, четвертый, десятки людей дали показания, которые совпадают. Это говорит об их правильности. Наконец, очные ставки, которые были проведены, также подтвердили показания. И после этого он пытается попросту отмести все эти показания… Много раз проверенные показания говорят о том, что в этой части они в большинстве своем — правда. Не все правда, но в этой части, к сожалению, правда»[338].
Микоян пытается быть объективным. Хорошо, может быть, не все правда. Но как объяснить сами эти признания, составляющие «доказательную базу» Ежова. Тем более, что показания арестованных рисуют весьма правдоподобную картину оппозиционной борьбы средствами, которые присущи революционерам. Ну, может быть, и не все правда (например: может быть, Бухарин сам не собирался провоцировать восстания и вредительство), но в основном…
Микоян развивает наступление: «Бухарин требует, чтобы мы верили ему как члену Центрального Комитета. Можно было верить, если бы факты говорили за Бухарина. Но эти факты за него не говорят. Имело бы вес, если бы он мог сказать, что я никогда не врал партии… но ведь Бухарин прямо поразительно умеет врать, прямо мастер вранья»[339]. Да, Бухарин, выступая с трибуны, далеко не всегда бывал искренен. Но на этот раз для доказательства своей мысли Микоян прибег к придиркам, ловя Бухарина на неточностях показаний, которые вполне могли быть вызваны неспособностью нормального человека точно вспомнить — где и когда он точно с кем-то встречался несколько лет назад. Таких придирок будет немало и в отношении Рыкова.
Но была и более серьезная претензия: «Этот же Бухарин написал свое заявление к нам в ЦК, оно вам разослано. Он сказал — с 1930 года я всей душой работал. Я читал его слова. Теперь же, после того, как он приперт фактами, очными ставками, он говорит: «После самоликвидации оппозиции… до 1932 года… (не с 1930 года, а до 1932 года) был процесс изживания старых ошибок… (процесс изживания! значит, еще не изжит был тогда, узнаем мы сегодня этот процесс изживания) были элементы двойственности…» (двурушником он боится себя назвать, а какая между ними разница — двойственность в политике и двурушничество). Двойственность в политике — это двурушничество. А он признает, была у него двойственность до 1932 г., в скобках групповщина. Значит, не только идейное двурушничество — высказать одно, а думать другое, но организационное двурушничество, групповщина. А тов. Бухарин, вы же знаете, что групповщина осуждена нашей партией, запрещена. Вы же в свое время обещали ликвидировать групповщину и вы же признаете в своем заявлении пленуму сейчас наличие элементов групповщины. Он добавляет: «Но вся динамика направлялась у меня, я думаю и у других, в сторону полного слияния с партией»[340].
В обоснованности этой претензии Бухарин признался. «Это была, может быть, моя ошибка, которую я делал по отношению к своим ученикам, и углановских людей. Дело в том, что я надеялся на изживание у них этого самого процесса. Я старался подводить их к этому, агитировал. Тут был и личный мотив. До 1932 года у меня не было ясности в вопросе о стимулах в земледелии». Я повторяю, товарищи, еще раз: До 1932 года у меня не было ясности в вопросе о стимулах в земледелии»[341].
