«— Вы стоите на самой низшей ступени развития, — перекричал Филипп Филиппович, — вы еще только формирующееся, слабое в умственном отношении существо, все ваши поступки чисто звериные, и вы в присутствии двух людей с университетским образованием позволяете себе с развязностью, совершенно невыносимой, подавать какие-то советы космического масштаба и космической же глупости о том, как все поделить…. Зарубите себе на носу, что вам нужно молчать и слушать, что вам говорят».
«— Что-то не пойму я, — заговорил он весело и осмысленно. — Мне по матушке нельзя. Плевать — нельзя. А от вас только и слышу: «дурак, дурак». Видно только профессорам разрешается ругаться в Ресефесере».
Тут не только Шариков, тут любой уважающий себя человек взбунтовался бы, настроился бы негативно по отношению к профессору. Свято место пусто не бывает, и вместо Преображенского воспитанием Шарикова занялся Швондер— со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Может, Преображенский ничего не смыслит в воспитании (не каждому же Сухомлинским быть)? Но, при своих связях, выселить Шарикова профессор бы смог (выселить — все-таки не убивать). Смог, если бы захотел. Сумел же он отстоять свои комнаты… Мог бы, в крайнем случае, в милицию Шарикова сдать (сдать в милицию — все-таки не убивать), ведь было же за что. Можно было бы еще что-нибудь придумать. Но…
Но, скорее всего, профессору лень было «возиться», звонить куда-то, хлопотать. Куда проще — чикнул скальпелем (дело ведь знакомое…). Таким образом, Преображенский, убивая Шарикова, не был в безвыходном положении— он убивал его, как устраняют мешающих, «стоящих на дороге» людей, убивал так же, как это делают заурядные бандиты. Конечно, мотивы убийства были несколько «глубже», чем у простых бандюг, ведь у профессора был еще другой интерес, скажем научный. К тому же поведение профессора так вписывается в ориентиры будущей (для него) западной политкорректной масскультуры — почему бы не убить? Шариков ведь такой несимпатичный.
Надо добавить, что на убийство профессор пошел, только будучи уверенным в том, что медицину он знает лучше, чем милиционеры, и в случае чего сможет доказать, что никакого убийства не было, просто природный процесс пошел в обратную сторону— «атавизм». То есть Преображенский расправился с Шариковым, будучи уверенным в своей собственной безнаказанности. А если прислушаться к отголоскам разговоров профессора с Борменталем, то можно предположить (правда, только предположить), что вначале планировалось не убийство путем превращения человека в собаку, а «простое» убийство, если можно так выразиться, убийство более традиционным способом. И еще вопрос: кого убили-то — Шарикова или Клима Чугункина по новой? Цитата:
«Ничего я не понимаю, — ответил Филипп Филиппович, королевски вздергивая плечи, — какого такого Шарикова? Ах, виноват, этого моего пса… Которого я оперировал?
— Простите, профессор, не пса, а когда он уже был человеком. Вот в чем дело.
— То есть он говорил? — спросил Филипп Филиппович. — Это еще не значит быть человеком. Впрочем, это не важно. Шарик и сейчас существует, и никто его решительно не убивал… Наука еще не знает способов обращать зверей в людей. Вот я попробовал, да только неудачно, как видите. Поговорил и начал обращаться в первобытное состояние. Атавизм».
С другой стороны, такой хам, как Преображенский, для окружающих не лучше Шарикова. Только авторская любовь Булгакова к первому и нелюбовь ко второму мешают сразу это заметить. Скажем, можно согласиться с негласным мнением автора «Собачьего сердца», что Преображенский совершенно справедливо воюет с домовым комитетом, отстаивая одну из своих семи комнат. Но, уже победив комитетчиков в борьбе за комнату (используя пресловутое телефонное право), Преображенский демонстративно отказывается от явно примирительного жеста девушки комсомолки: не хочет заплатить копеечные пожертвования. Психологизм этой сценки ясен: после звонка Преображенского молодые люди, чтобы скрыть неловкость (хотя бы друг перед другом), хотят уйти, пусть побежденными, но хотя бы «сохранив свое лицо». Такое желание вполне понятно. Профессор демонстративно им в этом отказывает. Он старается сделать свою победу не только полной (она и так у него полная), но и унизительной для соперников, забывая о том, что перед ним всего лишь молодые и, возможно, вследствие этого ошибающиеся люди. Цитата:
«Если бы сейчас была дискуссия, — начала женщина, волнуясь и загораясь румянцем, — я бы доказала Петру Александровичу…
— Виноват, вы не сию минуту хотите открыть эту дискуссию? — вежливо спросил Филипп Филиппович.
Глаза женщины сверкнули.
— Я понимаю вашу иронию, профессор, мы сейчас уйдем… Только… Я, как заведующий культ-отделом дома…
— Заведующая, — поправил ее Филипп Филиппович.
— Хочу предложить вам, — тут женщина из-за пазухи вытащила несколько ярких и мокрых от снега журналов, — взять несколько журналов в пользу детей Германии. По полтиннику штука.
— Нет, не возьму, — кратко ответил Филипп Филиппович, покосившись на журналы. Совершенное изумление выразилось на лицах, а женщина покрылась клюквенным налетом».
Не будь профессор самодовольным хамом, не было бы у него проблем не только с Шариковым, но и со Швондером. Но будь так — не было бы повести и фильма «Собачье сердце»… Вот я и говорю — повесть и фильм хороши, но Преображенский — герой отрицательный. Отрицательный при всей любви автора к своему персонажу. И если это было не очень заметно при жизни Булгакова, то теперь негативные черты Преображенского проявились со всей рельефностью.
В свете вышесказанного становится ясным, насколько отстали от жизни нынешние либералы, сделавшие из Преображенского своего кумира, а из М.А. Булгакова сотворившие образ «антисталиниста» и борца с советской властью.
7.4. «Гонения» на Ахматову и Цветаеву
То же можно сказать и об Ахматовой. Например, когда говорят об исключении ее из Союза писателей СССР после знаменитого «разгромного» выступления Жданова в 1946 г., забывают добавить, что еще при жизни Сталина, в 1951 г., Ахматова была восстановлена в Союзе писателей, а до того получила пособие от Литфонда — в 1948 г. ей было выделено 3 тыс. рублей. Тогда же печаталась (например, в журнале «Огонек» в 1950 г.), а во время войны, когда она болела, по звонку того же Жданова ей назначили целых два продовольственных пайка. А в 1939 году Союз писателей даже принимал специальное постановление «О помощи Ахматовой». В 1955 г. Ахматова получила дачу в поселке Комарово.
Теперь коснемся Цветаевой. Например, когда говорят об аресте и расстреле ее мужа — Сергея Эфрона, то забывают уточнить, что погиб он не в связи с творчеством Марины Ивановны и даже не в связи со своим белогвардейским прошлым, а в результате «разборок» в НКВД, связанных с разгромом «ежовщины», как мы уже установили выше. Эфрон был зарубежным агентом НКВД, участвовал в похищениях белогвардейских генералов и убийствах советских шпионов-«изменни-ков». Репрессии против него надо рассматривать в том же контексте, что и репрессии против Ягоды, Ежова и им подобных.
Забывают сказать, что с дачи Цветаеву никто не выгонял, съехала она сама. Что зарабатывала на жизнь она творчеством — переводческой деятельностью. Что власти готовили к выпуску книгу Марины Ивановны, а проблемы с выходом этой книги приобретают трагическую окраску только постфактум, если их экстраполировать на самоубийство поэтессы. Если же их рассматривать в «реальном» времени, то они ничем не будут отличаться от самых заурядных, чисто технических проблем, которые постоянно возникали почти у всех писателей того времени и решались в «рабочем порядке».
Возвращение Цветаевой в СССР и ее самоубийство современные биографы часто ставят через запятую, хотя между этими событиями прошло два с лишним года, во время которых Марина Ивановна была в центре довольно сплоченного кружка почитателей ее таланта. Что в начале войны Цветаеву эвакуировали в тыл на тех же основаниях, что и всех остальных. И те огромные трудности, с которыми столкнулась Марина Ивановна в эвакуации, претерпели и другие люди.
Еще раз повторюсь — «реконструкция» идет в основном по тем же источникам, которые используют для создания искаженной картины. Просто надо их внимательно читать. Например, в той же книге, где говорится о бедственном материальном положении Б. Пастернака (книга написана его сыном), через несколько страниц приводится письмо поэта с просьбой улучшить его жилищные условия. В письме Борис Леонидович, жалуясь на то, как тяжело ему живется в квартире (находящейся, кстати, в престижном районе Москвы), приводит площадь этой квартиры — 50 м2. Площадь вполне приличная для тех лет. Да еще в столице!
