Впрочем, К. Блюменфельд сам рассказал об этом в своих воспоминаниях об Эйнштейне, вошедших в известный сборник «Светлое время — темное время» (1956), к сожалению, не изданный в нашей стране. «Еврейство не было для него проблемой, — вспоминал К. Блюменфельд. — Имелся целый ряд одаренных еврейских писателей и философов, которые прилагали усилия, чтобы заинтересовать его еврейской проблемой». Но попытки эти «не имели успеха… Эйнштейн рассматривал еврейский вопрос как дело людей ограниченных и остающихся в прошлом…».
«Вплоть до 1919 года Эйнштейн не имел никаких связей ни с сионизмом, ни с сионистским образом мыслей… — подчеркивает К. Блюменфельд. — В феврале 1919 года произошла встреча (мемуарист имеет в виду свою встречу с Эйнштейном. — В. К.), которая произвела переворот в отношении Эйнштейна к еврейскому народу. В это время Феликс Розенблюм представил список еврейских ученых, у которых мы хотели пробудить интерес к сионизму. Среди них был Эйнштейн. Естествоиспытатели уже много лет знали о значении этого человека; но когда мы его посетили… еще не было толпы интервьюеров, фотографов и любопытных, которые осаждали его в последующем» (указ. изд., с. 76).
К. Блюменфельд рассказывает, что он применял особый «метод, который использовали друзья и сторонники сионизма: именно извлекать из человека только то, что в нем узко заключено, и никогда не пытаться привносить нечто такое, что не соответствует его сущности… Я предложил Эйнштейну прийти на той же неделе на доклад, который я должен был сделать в тесном кругу. В этой связи он сказал мне, что гравер Герман Штрюк старался заинтересовать его Библией и еврейской религией, однако безуспешно… Мой доклад пробудил в Эйнштейне представления, которые соответствовали его сущности… В последующие месяцы имел место ряд бесед, в которых о сионистском деле говорилось по большей части косвенно… Сионизм был постепенно втянут в круг его интересов… Достижимость успеха была обеспечена тем, что мне удалось так вжиться в его стиль, что в конце концов у него возникло чувство, что формулировки не привнесены в него извне, но спонтанно вырабатываются им самим… Мне постепенно удалось завоевать его доверие… В последующем неоднократно в Америке доверял он мне формулировки исходящих от него деклараций. В написанном от руки письме от 1 июня 1944 года сказано: «Я чувствую, что я стою к Вам ближе, чем я мог бы подумать. Это обнаруживается в том, что Вы без труда способны так копировать мой стиль, что по истечении некоторого времени я сам во многих случаях не могу определить, кем, собственно, из нас текст написан… Прошло уж 25 лет со времени Вашего первого визита ко мне» (там же, с. 75-76, 77).
* * *
Это замечательное изложение способов глубокой идеологической обработки подкрепляется последующим рассказом К. Блюменфельда: «10 марта 1921 года я получил пространную телеграмму от Хаима Вейцмана из Лондона. Я должен был побудить Эйнштейна отправиться вместе с ним в Америку… Он ответил сначала отказом… «Я не гожусь для той роли, которую Вы мне навязываете… Следует только использовать мое имя, которое теперь у всех на языке». Так как я оказался в затруднительном положении, я еще раз громко прочел телеграмму Вейцмана и сказал: «Не нам поручено знать, что необходимо сегодня сионистскому движению. Нам известны не все обстоятельства… И если Вы принимаете всерьез свой поворот к сионизму, то я имею право обратиться к Вам от имени доктора Вейцмана с просьбой… делать в любой момент то, что он сочтет необходимым…» Эйнштейн ответил: «…Для Вас телеграмма является приказом. Я понимаю, что и я в этом случае должен подчиниться»…».
Нельзя не отметить, что и после этого К. Блюменфельд продолжал соблюдать величайшую осторожность по отношению к Эйнштейну: «28 марта 1921 года я сообщил Вейцману в Лондон: «В последние дни я провел много времени с Эйнштейном, чтобы подготовить его к поездке в Америку. Эйнштейн, как Вам известно, не является сионистом в нашем смысле, и я прошу Вас не делать никаких попыток склонить его к вступлению в нашу организацию. Он всегда будет в нашем распоряжении, если мы будем нуждаться в нем для определенных целей».
И К. Блюменфельд свидетельствует, что Эйнштейн «подобно дисциплинированному сионисту выполнил целый ряд очень важных заданий, которые могли быть выполнены только им. Однако каждый раз приходилось убеждать его в том, что акция, в которой он должен был участвовать, исполнена смысла и сам он необходим для ее выполнения» (с. 50).
К. Блюменфельд отдавал себе ясный отчет в том, что Эйнштейн — не сионист в «нашем» (по его слову) смысле. Поэтому он писал (это письмо цитирует А. Пайс) X. Вейцману: «До меня дошли слухи, что Вы ждете от него выступлений. Здесь надо быть очень осторожным… Эйнштейн часто говорит вещи, которые могут нам повредить».
Правда, А. Пайс, в отличие от К. Блюменфельда, предпочитает не придавать особого значения подобным «деталям». Так, он пытается убедить читателей своей книги, что в 1952 году, когда ставший первым президентом Израиля X. Вейцман умер и президентский пост было предложено занять Эйнштейну, последний отказался будто бы только из-за болезни (хотя Эйнштейн умер лишь в 1955 г. и нужен был, конечно, как «символический», а не «работающий» президент).
Но гораздо лучше знавший эту сторону жизни Эйнштейна К. Блюменфельд опровергает заключение А. Пайса: «Мы, которые его (Эйнштейна. — В. К.) знали и любили, обязаны после его смерти говорить всю правду, — писал Блюменфельд. — В его сионизме имелись границы». И в конце жизни, по свидетельству К. Блюменфельда, Эйнштейн был убежден, что «круг людей, который однажды нашел силы вовлечь и в определенном смысле сформировать его… (имеется в виду круг сионистов. — В. К.), с определенного времени не имеет больше мужества вести борьбу за возрождение своего народа в его понимании» (с. 85).
Все это дает основания прийти к выводу, что Эйнштейн — пример выдающегося ученого, который, по сути дела, не был сионистом, но которого сионисты самым активным образом использовали и продолжают использовать в своих целях. Именно отсюда и вытекает яростный протест против любой критики теории относительности — критики, способной подорвать созданный сионистами «миф Эйнштейна». Любое критическое замечание об Эйнштейне неизменно объявляется «антисемитским».
* * *
Уже шла речь о настоятельной необходимости ясно сознавать, что сионист и еврей — это совершенно разные сути, которые недопустимо отождествлять или хотя бы даже сближать, как недопустимо, скажем, ставить знак равенства между немцем и фашистом (как отмечалось выше, к сионизму принадлежат люди самых разных национальностей; это полностью относится и к фашизму).
Имеет смысл, в частности, сказать несколько слов о другом крупнейшем ученом еврейского происхождения, имя которого уже было упомянуто, — Норберте Винере. Из его автобиографической книги «Я — математик» можно узнать, что он с ранних лет и значительно более глубоко и остро, чем Эйнштейн, сознавал свое еврейское происхождение. Но, в отличие от Эйнштейна, он не мог позволить сионизму «использовать» себя в каких-либо целях, ибо имел горький опыт, разоблачивший в его глазах суть сионизма, который (о чем уже не раз говорилось) представляет собой не национальное, а политическое или, вернее было бы сказать, политиканское (правда, этот термин применяется обычно не к столь мощным и грандиозным феноменам) явление.
В той же автобиографической книге Н. Винер рассказал, как в 1930-е годы встала проблема вызволения ученых еврейского происхождения из нацистской Германии: «Я сразу же попытался войти в контакт с еврейскими благотворительными организациями… Однако… благотворители довольно часто отказывались заниматься учеными, считая, что большинство из них не признают себя евреями (читай — сионистами. — В. К.)… Руководители сионистского движения в США требовали, чтобы средства… шли на начинания сионистского характера и только во вторую очередь (если только эта очередь когда-нибудь наступала) на остальные нужды».
После подобного прискорбного опыта Н. Винер обрел своего рода иммунитет в отношении сионизма. Очень характерно в этой связи рассуждение Н. Винера об острой ситуации, возникшей в Массачусетском технологическом институте, где он долгие годы работал.
Винер стремился устроить в институт одного из лучших своих учеников — Нормана Левинсона. Но часть сотрудников не соглашалась с этим, утверждая, что в институте «и без того достаточно евреев». Винер пишет по этому поводу, что по-настоящему талантливые люди слишком редки и нельзя чинить им какие-либо препятствия, но вместе с тем он недвусмысленно утверждает здесь же: «Я думаю, что в принципе неплохо, когда происходит равномерное распределение людей различных рас и различных культурных традиций».
