Линия, принятая на июльском съезде, предполагала отход от прежней более примирительной позиции Советов и СЕПГ. Так зачем же Советскому Союзу понадобилось настаивать на более жестком социалистическом пути Восточной Германии и одновременно предлагать мир Западу? Разведывательные данные, полученные в архивах внешней разведки, не дают ответа на этот вопрос. Доклады КИ и МГБ, имеющиеся у нас, говорят лишь об опасениях, связанных с отказом Запада от советских предложений по объединению Германии.
Оказывается, ратуя за объединение, Сталин уже принял решение поглубже вбить клин между двумя Германиями. Во время встречи с руководителями ГДР Вильгельмом Пиком, Вальтером Ульбрихтом и Отто Гротеволем, состоявшейся 7 апреля в Кремле, Сталин заявил, что «независимо от того, какие предложения мы сделаем относительно германского вопроса, западные державы не согласятся с ними и не уйдут из Германии ни под каким предлогом... Поэтому вы [ГДР] должны создать собственное государство. Демаркационная линия между Западной и Восточной Германией должна быть не просто границей, но и стать опасной преградой»[368]. По-видимому, Сталин думал, что согласие западных союзников на объединение Германии не может быть получено без согласия СССР на общегерманские выборы, и считал свою идею объединения Германии провалившейся. Был ли он прав? Доклады КИ и МГБ показывают, что западные союзники всерьез принимали предложения Сталина, и споры по этому поводу затягивали ратификацию договоров о перевооружении в Бонне и Париже. Однако еще до того, как закончились споры, Сталин предложил Ульбрихту принять жесткую программу форсированного социалистического курса Восточной Германии.
Это было еще одним серьезным просчетом Сталина. Естественно, западные правительства внимательно следили за происходящим в ГДР. ЦРУ постоянно сообщало о таких вещах, как снабжение продовольствием, организация новых сельских кооперативов, нехватка нефтепродуктов, меры, принимаемые, чтобы предотвратить «бегство из страны»[369]. Любопытно, что мы не видели донесений источников МГБ, отражавших озабоченность Запада результатами деятельности Ульбрихта по советизации Восточной Германии. Не видели мы также донесений МГБ о результатах политики Ульбрихта в отношении морального состояния восточных немцев.
Кое-какие намеки на внутреннее положение в ГДР стали попадать в советские доклады после смерти Сталина 5 марта 1953 года. Один такой доклад (13 марта) был подписан Евгением Питоврановым, все еще возглавлявшим управление разведки после последней сталинской реорганизации. Источник утверждал, что «явление [бегство] приняло широкий масштаб и заставит правительство ГДР в ближайшем будущем предпринять шаги, дабы прекратить бегство населения на Запад». В прошлом многие беженцы были пенсионерами или людьми без определенных занятий, однако со временем «в связи с обострением противоречий в ГДР в Западный Берлин стали бежать фермеры и техническая интеллигенция»[370].
Ветеран контрразведки КГБ, после возвращения в Москву в 1952 году из Карлсхорста, скорее всего, дал правильный ответ на вопрос, с чем связана тогдашняя нестабильность режима, установленного СЕПГ? Не усомнившись ни на минуту, он обвинил в этом Ульбрихта. «Он из Саксонии, и его манера говорить пробуждает противоречивые чувства. У него нет необходимого авторитета. То, как он слепо копировал советский опыт, не укрепило его положение». Далее он коснулся экономических проблем. «Гражданину ГДР стоило только сравнить качество товаров, доступных в ГДР и имеющихся в Западном Берлине и Западной Германии, чтобы сделать соответствующие выводы»[371]. Но стоит ли винить только Ульбрихта и СЕПГ за ошибки 1952 года? Похоже, когда дело доходило до информирования Сталина, «говорить ему только то, что он хочет услышать», было советским законом, во всяком случае, это подтверждается докладами в период корейской войны, когда Сталин не желал, чтобы ему напоминали о связи между нападением Северной Кореи и перевооружением Западной Германии. Какие бы ошибки ни делались во время нажима на демократию в 1952 году в ГДР, их нельзя было исправить, учитывая нежелание Сталина признать, что советизация в Восточной Германии потерпела крах.
СОВЕТСКИЙ СОЮЗ ПРОДОЛЖАЕТ УГРОЖАТЬ ПУТЯМ ДОСТУПА В ЗАПАДНЫЙ БЕРЛИН
Своим двойственным подходом к германскому вопросу власти Советского Союза и ГДР продолжали тревожить жителей Западного Берлина весь 1952 год. Зачем предпринимались ограничительные акции в то время, когда Кремль предлагал новые рецепты объединения Германии, непонятно. Некоторые из этих акций, особенно усиление контроля на границе, вероятно, были связаны с программой Ульбрихта на форсированный курс к социализму. Но какие бы ни были причины, Франсуа-Понсе четко определил проблему в своем докладе 1 июня: «Эти меры имеют целью изолировать западные секторы Берлина, взять их в кольцо таким образом, чтобы русские или их агенты могли задушить эти секторы блокадой, если решатся на это»[372]. В апреле советские истребители открыли огонь в пассажирском коридоре по французскому пассажирскому самолету, в мае военной полиции союзников было запрещено ездить по автобану Берлин—Хелмштедт, в том же месяце была блокирована телефонная связь между Западным Берлином и Восточным Берлином, а также Восточной Германией.
3 июня немцы ГДР стали занимать так называемые анклавы вдоль восточногерманской границы, которые юридически принадлежали Большому Берлину, хотя и были расположены вне городской черты. Наверное, самым знаменитым из них была деревня Штейнштукен, находившаяся вблизи границы с американским сектором. Связь с этим анклавом продолжалась и после возведения Берлинской стены в 1961 году, сначала при помощи вертолетов, а потом узкой дороги, огороженной по обеим сторонам[373]. В отместку за эти агрессивные акции англичане выставили охрану вокруг здания (Haus der Rundfunk), откуда власти Восточного Берлина вели радиопередачи с 1945 года. Прагматичный Франсуа-Пенсе аплодировал им: «Англичане, обычно такие флегматичные, ответили блокадой советской радиостанции в Западном Берлине. Успех этой акции англичан извиняет и оправдывает ее. Они нанесли точный удар»[374].
Как бы британцы ни выражали свое удовлетворение в средствах массовой информации, неприятные инциденты вызвали опасения в ЦРУ в отношении безопасности берлинских сотрудников. Заместитель директора ЦРУ по планированию 9 июля потребовал усовершенствовать систему эвакуации. Восточноевропейское управление ответило: «Несмотря на отсутствие экстремальной ситуации и паники, что подтверждено сотрудниками Берлинской базы, тем не менее были предприняты некоторые шаги, чтобы предоставить возможности для успешной эвакуации базы». Они изложили новый план эвакуации, тесно связанный с общим эвакуационным планом, и особое внимание уделили тому, что «успешная эвакуация в случае возможного удара весьма проблематична, однако и план спасения Берлина, и резерв самолетов вселяют некую надежду, чего прежде не было»[375]. Ветераны БОБ, пережившие берлинскую блокаду, должно быть, ухмылялись такой чувствительности. «Эвакуация» была и будет концепцией, обожаемой плановиками, но в реальной жизни спасение всех офицеров, кроме разве что нескольких особо одаренных лингвистов, было бы невозможно, предприми Советский Союз внезапный захват западных секторов.
Неприятности продолжались весь октябрь. Генерал Чуйков, председатель Советской Контрольной комиссии, потребовал закрытия американского радио так же, как других средств массовой информации, а народная полиция выставила еще больше преград между Восточной Германией и Западным Берлином. 8 октября советские истребители открыли огонь по американскому медицинскому эвакуационному транспорту в воздушном коридоре Берлин—Франкфурт-на-Майне. Население Западного и Восточного Берлина стало также мишенью других акций. Возмущению западных берлинцев не было предела, а их родственники на Востоке и вовсе пришли в отчаяние, когда 2 ноября, в День всех святых, жителям Западного Берлина запретили посещение кладбищ в Восточном Берлине и прилегающих районах. Приближалось Рождество, а восточногерманские власти препятствовали доставке праздничных посылок жителям ГДР из Западного Берлина и Федеральной Республики.
ЦРУ ОТКАЗЫВАЕТСЯ ОТ КООРДИНАЦИИ РАЗВЕДЫВАТЕЛЬНОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ В БЕРЛИНЕ
Тем временем в Вашингтон вернулся Питер Сичел, который начал работать в Берлине в 1945 году в структуре УСС, а потом сменил Дану Дюранда на посту директора БОБ. Его отъезд означал окончание послевоенной фазы берлинских операций ЦРУ. Директором базы стал Лестер Хоук, высокий, тощий, завзятый курильщик, который служил в Вашингтоне с первых дней создания Управления стратегических служб, большей частью в отделах, связанных с материалами разведки. Берлин был его первым заграничным назначением.
