04.11.1848г. Собрание Франции 739 голосами против 30 /включая Прудона/ приняло республиканскую конституцию. 10.12. был избран президент республики. Им стал Луи Бонапарт. «Франция – эта самозваная царица наций, увлекаемая своими попами, романистами и кутилами, – писал Прудон, – избрала Луи Бонапарта, потому что утомлена партиями». 13 мая 1849г. выборы в Законодательное собрание дали 4/5 мест реакционерам всех видов и 1/5 социальным республиканцам.
Отвернувшись от политических баталий, Прудон перешел к делу. В январе 1849г. он открыл контору негосударственного Народного Банка /НБ/ и стал его директором. Прудон считал, что с запрещением спекулятивных операций капитал утратит свое царство вследствие уничтожения процентов и ренты /подобную идею воплощал в жизнь экономический лидер Германии 30-х годов Готфрид Федер/. Однако организации дарового кредита оказалось недостаточно для свержения оплотов собственности. Через два с половиной года после образования Народного Банка, число участников которого доходило до 60 тыс., Прудона заключили в тюрьму на три года, и НБ лопнул.
Однако мысль социолога выходила далеко за пределы текущих событий. Когда в обществе существует достаточная причина для революции, никакая человеческая власть не помешает ей произойти. Препятствующие усилия правительства или привилегированных классов только увеличивают ее силу; они помогают революционной идее формулироваться, утверждал он. – Здесь описана ситуация, подходящая для всякого революционного порыва, в том числе «крайне правого».
В 1848г. Прудон боролся против апостолов коммунистического братства, справедливо предвидя нестерпимую тиранию в их планах уничтожения наемного труда и замены его всюду ассоциативным трудом, необходимым, по его мнению, лишь в сложных многоступенчатых производствах. Мелкие и средние производства и в особенности крестьянский труд всегда будут нуждаться в частных владельцах, считал он. Реализм Прудона проявился в его признании законной формой труда наемный труд. Единственную несправедливость буржуазного порядка он видел в том, что «повинность» платится предпринимателем или крестьянином собственнику-капиталисту. Таким образом, Прудон, в сущности, предусматривал возможность сохранения капитализма при условии его глубокого качественного преобразования.
«Надо обратить на пользу революции самую реакцию, доведя ее до пароксизма и истощив страхом и утомлением… Надо поднять упавший дух работников,…поставить социальный вопрос с удвоенной энергией, с энергией почти терроризма, придав ему традиционный и европейский характер; упрочить революцию, принудив консерваторов самим служить демократии для защиты своих привилегий и, таким образом, отбросить монархию на задний план. Надо победить власть, ничего от нее не требуя; доказать паразитство капитала, заменив его кредитом; основать свободу личности организацией инициативы масс». – Это богатое мыслями суждение обращает внимание терминологией, как будто взятой из разных источников несовместимого свойства: «революция» и «терроризм» соседствуют в нем с сохранением «реакции» и принуждением консерваторов служить демократии… Но его глубокий непротиворечивый смысл озарен властным настроением решительных перемен внутри капитализма, как бы ни назывался грядущий социальный порядок /продолжение монархии исключалось/.
Это сохранение смысла идей, перетекающих из одного контекста в другой, – важная особенность стиля Прудона. В его мысли наивность соседствует с элементами гениального прозрения. Остаток консерватизма придает идеям мыслителя дополнительную солидность. Не случайно революционные критики системы Прудона упрекали его в нежелании уничтожить буржуазию, а предложенную им кредитную систему – в «несоответствии рамкам революции», как ее понимали марксисты.
«Наша революция будет предшествовать всякому организационному факту, – писал он. – Организация только заявляет революционный факт и условия труда». Таким образом, работники овладеют предприятиями, землями и т.д. «помимо всяких теорий», не заботясь о том, записан ли этот акт у социалистических мыслителей как коммунизм или коллективизм. «Это великое движение уничтожения существующего порядка и вступление во владение общественным капиталом, – продолжал Прудон, – совершается путем местного мятежа, непосредственно производимого самим народам, а не руководимого диктатурой центральной власти. Поэтому по окончании революции в наличии оказываются лишь общины и рабочие группы, которые федерируются как хотят и входят между собой в свободные соглашения».
Важно, что Прудон не отрекся совершенно от революционного образа действий. Он, правда, строил свою схему на полюбовной ликвидации, но предусматривал случай: если буржуазия не согласится на сделку /в чем она мастерица/, то произойдет революционный погром. Тогда не будет речи о предложенном им выкупе или вознаграждении, но пролетариат совершит экспроприацию «во имя права войны и возмездия» /!/. Однако он желал мирного исхода.
Авторитарный коммунизм Маркса Прудон решительно отверг за то, что он монополизирует собственность в пользу государства. Для народа это обернется господством чиновников, по своему произволу располагающих общественным капиталом, а разрешение на его использование марксовы рабочие ассоциации должны будут тогда испрашивать у чиновника /еще одно предвидение Прудона!/.
Восприемником идей Жозефа Прудона, но, прежде всего, самостоятельным социальным мыслителем стал Жорж Сорель /«Размышления о насилии», 1906г./. В отличие от Прудона Сорель воспринял некоторые положения марксизма, но значительно переосмыслив их, продолжал считать себя сторонником Маркса, прежде всего, в идее революции /насильственного переворота/, которую он понимал, однако, совершенно иначе. Первоначально он считал себя представителем «новой школы марксизма», однако в дальнейшем подверг марксизм критике по многим позициям, противопоставив «научному социализму» концепцию революционного анархо-синдикализма.
Сорель отрицал необходимость пролетарской партии, выступал против участия рабочего класса в политической борьбе /«Социальные очерки современной экономии»/. Революцию он представлял волевым иррациональным стихийным актом, порывом народа. Революционные принципы были для него мифами, аналогичными мифам религии. Прельщенный интернационализмом и неудачно искавший национальный смысл в грядущих преобразованиях Сорель сосредоточился на описании мифа, в котором снимались многие противоречия беспокойной мысли социолога. Единственными носителями социалистических идей Сорель считал профсоюзы /синдикаты/. Религия представлялась ему существенной стороной жизни и человеческой деятельности, очагом героизма и аскетической нравственности. Он постоянно искал новые формы активизма.
Перед Первой мировой войной Жорж Сорель пришел к соглашению с националистической роялистской организацией «Аксьон Франсез». Одновременно он критиковал «парламентский кретинизм» французской и немецкой социал-демократии, выделяя положительные особенности Германии даже в левом движении. Проявив редкую прозорливость в осмыслении событий, казалось бы, не совпадавших с его образом мышления, Сорель по-своему оценил значение Октябрьской революции 1917г., призывая к помощи Советской России. Его привлекали революционные тенденции в итальянском рабочем движении.
Свой главный труд «Размышления о насилии» /1906г./ Сорель начал с обвинения «парламентских социалистов» в пренебрежении к революции, утверждая, что «парламентский механизм заменил им ружье» /вслед за Анри Тюрго он называл их реформистами/. – Здесь обнаружилась склонность Сореля к оценке событий и лиц в марксистском стиле. Его возмутили слова Клемансо: «Я сторонник патриотизма» и Леона Буржуа: «Цели можно достичь, подавляя и уничтожая классовую борьбу, устроив так, чтобы все считали себя носителями общего дела». – Хотя оба высказывания носят нейтральный смысл по отношению к революции, которая может совершиться и справа, и слева /в консервативном или марксистском духе/. Сорель не принимал идею установления социального мира, так как, отличие от Прудона, был безусловным сторонником революции, если понадобится – в крайней форме.
Его радовало, что «с тех пор, как республиканское правительство и филантропы задались целью уничтожить социализм, развивая социальное законодательство, и сдерживая хозяев в их репрессиях во время стачек, конфликты принимают гораздо более острую форму, чем раньше». Теория и поступки этих «миротворцев» «основаны на неопределенном понятии о долге, тогда как право покоится на точных определениях», – писал Сорель. Смысл этого противопоставления проясняется в его утверждении: «Нет долга социального, как нет долга международного».
