Действительно били Уборевича и Эйдемана. Насколько сильно? Через две недели суд, и никаких следов не должно остаться. Но стоило только «нажать», и последовали признания. «Выбитые показания» можно было опровергнуть на суде. И часть показаний там действительно опровергли. Но не все.
С какой стороны ни посмотри, а «физическое давление» никак не дотягивает до объяснения поведения военачальников. Они ведут себя так, как будто действительно виновны в «государственной измене».
Более того, сами показания Тухачевский не просто подписывает, а пишет. Так сочиняет, что никому из следователей не сочинить. Со стратегическим размахом. И руки «после пыток» не дрожат. Вывод Тухачевского в его обширной исповеди был самоубийственным: «Таким образом, развивая свою платформу от поддержки правых в их борьбе против генеральной линии партии, присоединяя к этому в дальнейшем троцкистские лозунги, в конечном счете антисоветский военно — троцкистский заговор встал на путь контрреволюционного свержения советской власти, террора, шпионажа, диверсии, вредительства, пораженческой деятельности, реставрации капитализма в СССР».[266] Зачем маршалу и другим военачальникам, в руках которых находятся значительные массы войск, устраивать поражение страны в войне (победу в которой они с таким упоением готовили), почему не организовать просто военный переворот? Абсурд. Очевидно, такие признания нужны Сталину для компрометации заговорщиков. Но почему Тухачевский в здравом уме и твердой памяти подмешивает к вполне реалистичной картине подготовки антисталинского переворота фантастическую картину организации «пятой колонны». На чем основана его надежда, что, оболгав себя таким образом, он сумеет сохранить себе жизнь и известное влияние? Почему после расстрела Зиновьева, Каменева, Пятакова Тухачевский верил, что Сталин оставит его в живых?
Ответить на этот вопрос помогают показания Тухачевского о планах организации поражения СССР в войне, которые так и называются — «План поражения». По существу, это стратегические соображения Тухачевского об основных угрозах при войне с Германией. Тухачевский демонстрирует глубину своего мышления, полноту знания проблемы, время от времени вставляя: «Я предложил Якиру облегчить немцам задачу…» Но можно было и не облегчать, так как в нынешних планах есть недостатки, из — за которых «поражение не исключено даже без наличия какого бы то ни было вредительства».[267] Не нужно вредительство. Да и не было его. Тухачевский убеждает Сталина: без меня вы не сможете доработать планы будущей войны. Признав свою вину, Тухачевский пытался доказать свою военную квалификацию. Зачем? Вспомним опьгг большевиков, к которому Сталин обратился в мае, — коллективное руководство войсками. Это — практика Гражданской войны, когда комиссары должны были подстраховать военных специалистов. Военные, которым не доверяют политически, все равно используются на службе. Без их квалификации не обойтись. Но Тухачевский не мог не понимать, что после всего случившегося политики будут настолько сильно бояться своих генералов, что могут их расстрелять даже вопреки целесообразности и желанию. Поэтому побежденные должны предоставить победителям гарантии, что больше не будут претендовать на политическую власть. Для этого они должны были пожертвовать своим престижем (по крайней мере до войны, которая все спишет и оправдает), признаться в позорных преступлениях. Только на этих условиях Сталин мог доверить им хотя бы роль «военспецов». Это была путевка в жизнь для людей, уверенных в том, что они нужны Сталину. Только Тухачевский и другие генералы не знали, что Сталин не считал их незаменимыми.
* * *
Генерал НКВД А. Орлов, сбежавший от Сталина, рассказывает, что уже в феврале 1937 г. был проинформирован родственником, что военные собираются арестовать Сталина. Если информатор Орлова З. Кацнельсон или сам Орлов не выдумали эту историю,[268] судьба Сталина висела на волоске. Версия Орлова, конечно, не является исчерпывающим доказательством существования заговора. Однако она предлагает рабочую гипотезу, которая объясняет множество фактов, необъяснимых с точки зрения юридического подхода (в том числе и неизвестных Орлову). В. Роговин считает, что есть основания считать свидетельство Орлова достоверным: «Генералы отнюдь не стремились к установлению в СССР военной диктатуры. Они хотели восстановить большевистский режим и поэтому выбрали такой мотив свержения Сталина, который мог перетянуть на их сторону большинство ЦК».[269]
Но подготовка военно — политического переворота требовала вовлечения большого числа людей. Если Сталин мог заручиться свидетельствами влиятельных участников оппозиционных консультаций, то поведение арестованных военных получает простое объяснение: поняв, что заговор раскрыт, они встали перед выбором — расстрел за подготовку государственного переворота или сделка со Сталиным.
Кто мог выдать заговорщиков? Кто — то из военных, вовлеченных в заговор и осознавших, что после устранения Сталина власть может перейти «не в те руки»? Или кто — то из высокопоставленных партийных аппаратчиков, с которым велись консультации о проведении пленума, посвященного снятию Сталина с должности? Интересный эпизод: Л. Рудинкина, жена авиаконструктора А. Яковлева, выросшая в семье Я. Рудзутака, вспоминала, что в 1937 г. однажды случайно услышала беседу с критикой Сталина, в которой участвовали Рудзутак, Микоян и военные.[270] Микоян пережил террор, а весенние аресты высокопоставленных партийцев начались с Рудзутака. Впрочем, у Сталина могло быть и несколько авторитетных информаторов.
* * *
На процессе 11 июня Якир, Тухачевский, Корк и Фельдман произнесли развернутые речи. Все признали вину. Генерал Д. Волкогонов писал в 90–е гг.: «Едва ли кто из членов суда верил, что перед ними сидят «заговорщики и шпионы». Думаю, что и у Тухачевского и его сотоварищей могла где — то шевельнуться надежда: ведь суд, состоящий из людей, с которыми двадцать лет служили под одними знаменами, должен прислушаться если не к зову справедливости, то хотя бы к традициям боевого товарищества… Но совесть в то время предельно скупо использовала свой вечный шанс. Остался он невостребованным и на этот раз».[271] Этот весьма распространенный среди «шестидесятников» взгляд на вещи был бы хоть сколько — нибудь оправдан, если бы Тухачевский и сотоварищи пытались доказывать свою невиновность в государственных преступлениях. Но они признавали свою вину в предательстве (хотя в разных формах и в разной мере). Если бы в бытность Волкогонова заместителем начальника Главпура в первой половине 80–х гг. группа офицеров признала свою вину в подготовке переворота (в том числе и на суде), что подсказала бы ему совесть политработника? В 1937 г. ситуация была еще более определенной. В заговоре обвинялись люди, которые реально могли совершить переворот, у которых были основания стремиться к изменению курса, которые и прежде вели «опасные разговоры» на эту тему. Они были воспитаны эпохой революционных переворотов и мятежей. Судьи имели и личные основания недолюбливать подсудимых, так что признания ложились на подготовленную почву. Почему бы Буденному не считать Тухачевского бонапартистом?
Конечно, если бы Тухачевский утверждал, что признания были выбиты или достигнуты шантажом, то судьи могли усомниться, потребовать дополнительных проверок. Чтобы как — то обосновать свою версию, Волкогонов даже делает сенсационное заявление о том, что «обвиняемые не подтверждали данных на предварительном следствии показаний». Поскольку Волкогонов не хочет привести конкретных показаний, которые обвиняемые «не подтверждали», то у него получается, будто все, кроме Примакова, заявили о своей невиновности: «В своем последнем слове Тухачевский, Якир, Корк, Уборевич убежденно говорили о своей преданности Родине, народу, армии, особенно подчеркивали свою полную лояльность «товарищу Сталину». Просили снисхождения за возможные ошибки и промахи в работе.
Диссонансом на суде прозвучало последнее слово Примакова. Он полностью подтвердил официальное обвинение, заявив, что «всех заговорщиков объединило знамя Троцкого и их приверженность фашизму».[272] Фельдман и Корк также каялись безо всяких оговорок. Что касается Тухачевского, Уборевича и Якира, они тоже признавали свою вину в заговоре, отрицая только некоторые эпизоды обвинения. Как и в письме Якира Сталину, все они теперь унижались перед вождем. Но снисхождения просили не за ошибки, а за предательство.
Частичное признание вины симптоматично. Якир и Уборевич каялись в заговоре, но категорически отрицали участие в шпионаже, а Уборевич — еще и во вредительстве. Якир участие во вредительстве вообще — то не отрицал, но на конкретные вопросы Блюхера отвечал путано и неконкретно. Да и Тухачевский, который сначала признал шпионаж, на суде уклончиво отвечал, что не знает, можно ли это считать шпионажем. Ведь речь шла о служебных контактах с немецкими офицерами. Пришлось даже подправлять стенограмму его выступления, подставляя к слову «генеральный штаб» (имелся в виду советский) слово «японский». Фельдман также убеждал суд, что если что — то и сообщил лишнего иностранцам, то это «пустяковые сведения».
