Итак, глубоко положительная сторона Октябрьской революции, в отличие от западнического февральского переворота, состоит в том, что она поставила точку в истории петербургского, антинационального режима, созданного одним из самых первых и одним из самых жестоких западников в России – Петром Великим. Благодаря Революции перед Россией открылась возможность самобытного развития, которая проросла социальным творчеством – Советами, партией нового типа, особым советским федерализмом. Революция поставила преграду перед подспудной колонизацией России, втягиванием ее в сферу влияния Запада и превращения в его марионетку, что происходило на протяжении последних предреволюционных десятилетий с проникновением в Россию иностранного капитала.
Действительно, Великая Россия, расколотая на марионеточные бутафорские «независимые государства», вполне могла бы превратиться в область западного влияния, а то и в колонию Запада, на манер стран Азии и Африки, тем более правящий слой России давно уже оевропеился и Запад рассматривал как носителя прогресса и цивилизации… если б на сцену истории не вышел сам российский народ. Октябрьская революция была подлинно народной и подлинно национальной, русско-евразийской, несмотря на обилие в числе ее руководителей космополитов по взглядам и нерусских по национальности – таково прозрение евразийцев, разгадавших истинное лицо революции, восхваляемой, оплевываемой, но до сих пор до конца не понятой ни односторонними ее сторонниками, ни менее односторонними противниками.
Но Октябрь, согласно евразийцам, был явлением двойственным, противоречивым. Октябрь был национальным антизападным бунтом, который возглавила наиболее радикальная часть западнической и даже космополитической интеллигенции. Это были коммунисты с их идеей мировой пролетарской революции и бесклассовой коммуны, устроенной на манер западной фабрики. Считая себя вождями революции, коммунисты во главе с Лениным и Троцким стали ее орудиями – замечали евразийцы в своем манифесте 1926 г. Национальное дело освобождения России от западного ига вершилось руками антинационально настроенных крайних западников – в этом была глубинная диалектика революции, которая открылась евразийцам. Впрочем, и сами вожди революции – главным образом Ленин – тоже менялись: Ленин 18-го года, провозгласивший социалистический патриотизм и возглавивший борьбу с западной интервенцией, не тот, что Ленин 14-го года, желавший поражения правительству своего Отечества (впрочем, как и всем другим «буржуазным» отечествам), и эта эволюция ленинизма к особому почвенному «евразийскому марксизму» также подчеркивалась евразийцами.
Итак, в стихии Революции евразийцы различали коммунизм – западническую теорию, видевшую в России отсталую страну, которая должна догонять Запад путем утверждения диктатуры пролетариата, военного коммунизма и т. д., и народный большевизм – национальную стихию, желающую обустроить Россию по национальным интуициям и чувствованиям и лишь внешне прикрытую коммунистическими лозунгами. Про Советскую власть Маркс и Энгельс никогда ничего не писали, она родилась из социального творчества русского народа и других народов России с их общинным жизнеустройством, она сродни русской сельской общине и степным общинам тюрков и других туранцев, сродни сходам и курултаям. Советская власть гораздо больше подходит российской почве, чем новомодные либерально-демократические конструкции, рожденные на Западе. Поэтому евразийцы считали, что Советская власть – это завоевание Революции, которое должно быть сохранено, даже если падет Компартия, равно как и однопартийная система, воспроизводящая традиционную для России модель служилого государства и федерализм, отражающий органическое содружество всех наших народов. Евразийцы опасались, что после падения коммунистов к власти придут либералы-западники и «вместе с водой выплеснут ребенка», вместе с коммунизмом – ложной и западнической идеологией – отбросят и все положительные достижения Революции вплоть до реальной, а не бутафорской независимости России от Запада. Как видим, их опасения, увы, оказались не напрасными.
И поэтому Великий Октябрь для нас сейчас, оказавшихся при развале Великой России – СССР и новом разоре российской цивилизации, даже не диалектический и парадоксальный феномен, а маяк, к которому мы должны стремиться. Октябрьская революция разрешила национально-исторические проблемы, которые снова стоят перед всеми нами. И в этом ее актуальность и величие для всякого современного евразийца, для всякого современного подлинного патриота.
Арин О.А. «Правда и вымыслы о царской России».
Арин О.А. «Правда и вымыслы о царской России».
Покровский С.А. «Внешняя торговля и внешняя торговая политика России».
Юрий Бахарев «О производстве зерна в царской России».
Нефедов С.А. «О причинах русской революции»
[1] Буквально в решении архиерейского собора говорится: «В страданиях, перенесенных Царской Семьей в заточении с кротостью, терпением и смирением (курсив мой. – Р.В.), в их мученической кончине в Екатеринбурге в ночь на 17 июля 1918 года был явлен побеждающий зло свет Христовой веры». Иначе говоря, с точки зрения церкви, заслуга последнего императора состояла именно в том, что он, имея возможность противостоять революционерам политическими средствами, например пытаясь привлечь на свою сторону европейских правителей, среди которых были и его родственники, или прямо встав во главе контрреволюционного мятежа, не стал это делать. Сегодня много говорится о том, что идея монархии в России начала XX в. была крайне непопулярна, отсюда, казалось бы, следует, что никакой поддержки выступление бывшего императора против революционеров не встретило бы и, значит, смирение царя носило вынужденный характер. Однако антимонархически и республикански были настроены лишь высшие слои общества, которые и составили основу белого движения. Народ был настроен совершенно противоположным образом. Л. Троцкий признавал, что если бы белые выкинули лозунг «мужицкого царя», то красные проиграли бы гражданскую войну. Пришвин писал в дневниках, что народ «сердцем за царя» и идет за большевиками, потому что видит в их диктатуре нечто родственное самодержавию, тогда как белый идеал демократии ему чужд. Если бы на месте Николая II оказался реальный политик масштаба Грозного, он не преминул бы воспользоваться этим шансом.
Показательны слова архимандрита Константина (Зайцева) – одного из видных представителей зарубежной церкви, статьи которого популярны среди современных российских неомонархистов: «Громадность катастрофы (революции 1917 года. – Р.В.) тем более потрясает воображение, что, вопреки нередким суждениям, ни на чем, кроме тягостного неведения и злого предубеждения, не основанным, катастрофа эта никакими объективно-вразумительными причинами обусловлена не была. Она возникла в обстановке такого блистательного расцвета живых сил и среди такого обилия широко раскрывающихся конкретных возможностей дальнейшего, еще более блистательного расцвета этих сил, что всякий самый проницательный человеческий разум, руководимый самой, казалось бы, трезвой человеческой волей, должен был бы в своем практически-политическом делании исходить из предположения о всецелой вероятности дальнейших успехов России, дальнейшего разрастания ее могущества, дальнейшего экономического и культурного преуспеяния ее».
Так, П.В. Мультатули в монархическом Интернет-ресурсе «Голос совести» пишет: «Одним из самых распространенных мифов является миф о „слабоволии Николая II“… Все важнейшие реформы царствования Николая II проводились благодаря личной воле Императора, под его непосредственным руководством. С.Ю. Витте, П.А. Столыпин, В.Н. Коковцов были талантливыми, но исполнителями его воли». Перед нами совершенно типичное для изданий такого рода заявление.
Научную оценку деятельности царя см. Радциг Е.С. «Николай II в воспоминаниях приближенных»//Вопросы истории № 2 1999; а о глубине предреволюционного кризиса можно судить, напр., по работе В. Данилов «Крестьянская революция в России, 1902–1922», размещенной в Интернете на сайте «Библиотека думающего о России».
Историю цареубийств в династии Романовых см. в книге американского историка российского происхождения Семена Резника «Цареубийство в российской истории».
