В противоположность Наполеону Кутузов у Толстого ведет себя так, что мы узнаём в нем своего современника, вместе с нами разочаровавшегося в «научном», «рациональном» планировании жизни и вернувшегося к восточной мудрости, внушающей нам благоговение перед великими стихиями и таинствами жизни и учащей великому терпению. «Он выслушивал привозимые ему донесения, отдавал приказания, когда это требовалось подчиненными; но, выслушивая донесения, он, казалось, не интересовался смыслом слов того, что ему говорили, а что-то другое в выражении лиц, в тоне речи доносивших интересовало его. Долголетним военным опытом он знал и старческим умом понимал, что руководить сотнями тысяч человек, борющихся со смертью, нельзя одному человеку, и знал, что решают участь сражения не распоряжения главнокомандующего, не место, на котором стоят войска, не количество пушек и убитых людей, а та неуловимая сила, называемая духом войска, и он следил за этою силой и руководил ею, насколько это было в его власти» [85]. Словом, Кутузов не столько руководит событиями, в смысле европейского «рационального администрирования», сколько вслушивается и затем следует некоему общему духу событий – скрытому в них пути дао.
Нам еще предстоит оценить причины и степень соответствия российской духовности единому восточному архетипу дао. Здесь необходимо остановиться на истоках самого этого архетипа. Различие путей Востока и Запада предопределяется тем, как эти культуры распорядились исторической свободой, рождаемой в момент перехода от мифологического состояния культуры к постмифологическому. До этого перехода, в первичном «бульоне» культуры, каким является миф, различие Запада и Востока не просматривается. Но сам переход включает момент бифуркации (раздвоения), давший толчок двум противоположным тенденциям мировой культуры. Проиллюстрировать их можно было бы, символически используя биографии старшего и младшего сына. Оба формировались в традиционной патриархальной семье и подошли к совершеннолетию с примерно равным грузом традиции. Но старшему предстоит остаться в семье в роли помощника отца – с перспективой наследования его имущества и роли, а младший решился на разрыв с родным домом, ушел в город искать свободной доли. У первого в биографии доминирует момент ответственной преемственности, сковывающей свободу, но одновременно дающей гарантии, у второго – момент раскованной свободы, неотделимой от риска. Над первым тяготеет дом и бремя традиции, над вторым – неопределенность и необходимость изворачиваться, изощряться и изобретать. В результате мы получаем два великих культурных типа – консервативный и инновационный, каждый из которых несет свои комплексы, свою односторонность, свое бремя несовершенства, неотделимого от грешной доли человека в мире.
Комплекс западного «младшего сына» – это комплекс вины, связанной с покинутым родовым очагом и неизбежными нарушениями его моральных заповедей. Комплекс восточного «старшего сына» – это комплекс провинциала, который, даже веря в свое нравственное превосходство и правоту, страдает от своей отчужденности, от неучастия в сумбурном, но заманчивом творчестве неведомого будущего, которое почему-то нельзя творить на месте, без предательства по отношению к традиции. Здесь мы, пожалуй, обрели ключевое слово, обозначающее комплекс западного типа культуры – это культурное предательство как специфическое преступление цивилизации. Сам античный логос, сменивший миф, несет в себе предательство антропоцентрического произвола по отношению к высшему порядку мироздания, выпадения человека из системы космической гармонии, самовыражаемой в мифе. Так вот, дао восточной культуры означает программу, альтернативную западному логосу: не последовательного отдаления человека от гармонии Космоса, не индивидуалистически безответственной эмансипации, а, напротив, обратного устремления человека к естественной гармонии. Таким образом, вместо дихотомии Запада: миф–логос, традиционное–совершенное, первобытный синтез–цивилизованная дифференциация мы имеем спираль или триаду: дао–отрицание дао–новое возвращение к дао. Как пишет один из специалистов в этой области, «в китайской среде мифологосная формула приобретает новую транскрипцию – "от дао к дао" (а не от мифа к логосу, как на Западе. – А.П.), в которой закрепляются смыслы выхода родового дао к философскому дао и одновременно его обратности, т.е. возвращения к самому себе» [86]
Космогонические мифы Китая и Индии отражают выше отмеченную точку бифуркации – рокового выбора, вставшего перед человечеством в период завершения стадии родового строя. Покидание родовой колыбели является одновременно и покиданием природной колыбели – удаления от природы и открывшихся возможностей нарушения ее прав, экологических преступлений человечества. Цивилизация означает царство искусственности – и искусственности социального порядка, когда на место естественной власти отца встает власть государства, и искусственности самого способа производства, связанного с технологиями. «…Индийская и китайская мифологии свидетельствуют, что цивилизация началась с нарушения цикла естественного космогенеза, умерщвления отцовско-материнского космического эмбриона, кровного убийства, подлога и утверждения насильственной власти» [87]. Так, индийский миф «Ригведы» повествует о том, как своевольный бог Индра прервал естественный процесс вызревания мира, разбив первозданную гору, в недрах которой постепенно формировались эмбрионы космического порядка. «Тот мир, который вызывается на свет агрессией Индры, получается миром "недоношенных вещей" и цивилизацией мутантов, над которыми Индра устанавливает жесткую власть» [88].
И если культура Запада развивается в духе окончательной реабилитации этого цивилизованного насилия над естественным космическим порядком и его «слишком медленными» ритмами, в духе освобождения человека от какого бы то ни было комплекса вины, то культура Востока утверждает, что цивилизационное грехопадение, связанное с выпадением из космического порядка, в принципе преодолимо и путь такого преодоления и есть путь дао. Культура Востока скорее космоцентрична, чем антропоцентрична и потому не готова выдавать окончательное алиби цивилизованному человеку, пошедшему на разрыв с космическими гармониями. Сегодня человечество переживает парадоксальную фазу своего развития. В век предельного обострения глобальных проблем и обнаружившихся «пределов роста» раскрывалась поразительная современность великого восточного мифа, связанного с дао. Даосизм, как оказалось, был прав в своих прозрениях относительно пределов и границ цивилизованной искусственности, грозящей окончательным противопоставлением человека космическому порядку и как следствие – отлучением этого экологического святотатца и гибелью его в экологической катастрофе планеты Земля.
Это же противопоставление путей вымученной, технологически изощренной искусственности и путей дао прослеживается в восточном принципе «у-вэй» и на уровне политического бытия. Здесь тоже на одной стороне выступает общественный порядок, основанный на искусственных связях и ухищрениях властных политических технологий, на другой – на политике как продолжении естественных связей дао-жэнь (человеколюбии).
2. Политическая реализация принципаКитайская политическая философия конкретизирует социально-политическое воплощение общего принципа дао в специфической форме социального дао – шань жэнь. Отцовская любовь и сыновья почтительность – это и есть основа социального дао, или жэнь. Дело в том, что оба эти взаимополагающих типа поведения – отцовская любовь и сыновья почтительность позволяют избавить политику от искусственности насилия и связанных с ним ухищрений пропаганды и манипулирования, а значит – соответствовать принципу «у-вэй» – недеяния. В связи с этим ведущим принципом политической жизни является не технологический, а этический. Включение в действие определенных технологий, удаляющих реальную политику от принципа «у-вэй» и делающих ее производством искусственности, связано с отступлениями от отцовской любви сверху и от сыновьей почтительности – снизу. Можно, таким образом, предложить формулу, устанавливающую величину технологии насилия (не обязательно физического, но и насилия над сознанием в виде «промывания мозгов»):
Технология насилия = этичное политическое поведение – реальное политическое поведение.
Чем больше отличается реальное политическое поведение от этичного, тем выше уровень насилия.
Мораль, сочетающая принципы «отцовства» и «сыновства», исключает насилие. Но как только правители и подданные отступают от нее, применение технологий насилия делается неизбежным. В Европе стало стереотипом говорить о «деспотиях Востока». Но мало кто удосужился обратить внимание на парадокс: в этих самых деспотиях эндогенный геноцид (направленный против собственного народа) был невозможен. Если правитель рассматривает подданных в парадигме «отцовства», он может быть гневливым и даже жестоким, но он не может относиться к народу как к простому механическому материалу, который можно выбраковывать, переплавлять в новые формы или просто переламывать, если он признан негодным. Вот почему тоталитаризм, невозможный в рамках восточного традиционализма, оказался возможен в эпоху модернизаций, когда отцовская забота и благоговение перед жизнью сменились технологическим отношением к обществу как механическому агрегату, который можно переделывать по новым чертежам.
