Почему Кольцов стал признаваться в шпионаже и топить не своих коллег — журналистов (о фронде которых у НКВД и так было много показаний), а так вовремя — именно Литвинова? Под давлением «изобличающих доказательств» следователя? В деле нет их признаков. В рассказах о неосторожных высказываниях Литвинова в принципе нет ничего невероятного. Но заметно, что откровенность Кольцова стимулируется физически. Проще говоря, весной 1939 г., в самый разгар «бериевской законности», Кольцова банально бьют.
Об этом подсудимый прямо и заявил суду на процессе над ним 1 февраля 1940 г.: «Все предъявленные ему обвинения, им самим вымышлены в течение 5–месячных избиений и издевательств над ним… Отдельные страницы и отдельные моменты являются реальными».[289]
Официально развернута борьба с физическими методами воздействия на заключенных. Тут бы суду и разобраться, проверить, наказать виновных следователей. Но, оказывается, никакая законность судей не интересует. Посовещавшись, судьи в тот же день вынесли смертный приговор. Было много работы — своей очереди в коридоре ждал Мейерхольд.
Международная обстановка изменилась, показательный процесс над Литвиновым и франкофилами не понадобился. Нужно было просто избавиться от отработанного материала. Не выпускать же Кольцова, который может порассказать, какими методами выбивают показания уже бериевские следователи.
Ни Сталин, ни Берия и не думали следовать «конституционным нормам», которые всегда воспринимали как муляж. Творцы системы ушли в историю, а муляж продолжает питать иллюзии наивных сталинистов.
Количество жертв террора колоссально. По данным КГБ СССР, в 1930–1953 гг. репрессиям подверглись 3 778 234 человека, из которых 786 098 были расстреляны, а остальные направлены в лагеря — гигантские рабовладельческие хозяйства системы ГУЛАГ.[290] В 1937–1938 гг. за государственные преступления арестованы 1 344 923 человека, из которых 681 692 были расстреляны. Оставалось, таким образом, 663 231 человек, то есть около трети заключенных 1938 г. Во время войны, когда более миллиона заключенных было досрочно освобождено и отправлено на фронт, процент «политических» возрос до 59,2 % (на конец декабря 1945 г.)[291] — «контрреволюционеры» попадали на фронт в виде исключения.
В 1937–1938 гг. в лагерях умерло 115 922 заключенных.[292] Всего в 1934–1947 гг. в лагерях умерло 962,1 тыс. чел., из которых более половины — во время войны.[293] Если принять, что половина умерших — «политические» (учитывая их более тяжелое положение, чем у «чистых уголовников»), то с учетом смертности в тюрьмах (примерно треть от числа умерших в лагерях), продолжения гибели заключенных в 1948–1953 гг. (около 165 тыс., из которых часть была арестована уже после войны)[294] получается, что из арестованных в 1937–1938 гг. по политическим статьям в заключении погибло более 300 тыс. человек.
Таким образом, можно говорить примерно о миллионе погибших в результате Большого террора.
Это были жертвы на алтарь абсолютного централизма. Имели ли они какой — то смысл кроме сохранения у власти сталинской олигархии?
«Мы обязаны 37–му году тем, что у нас во время войны не было пятой «колонны»,[295] — считал Молотов. Это мнение распространено сегодня не только среди открытых сталинистов, но и среди вполне респектабельных державников. Подтекст: террор обеспечил победу в войне. Но, во — первых, «пятая колонна» ни в одной из противостоящих Гитлеру стран не смогла нанести серьезного урона своему государству.[296] А во — вторых, «пятая колонна» в СССР существовала. Например, немцам удалось создать подполье в блокированном Ленинграде.[297] Так что Молотов в этом вопросе был далек от истины.
Сталина и Молотова всерьез волновал не удар «пятой колонны» в тыл армии и не вредительство в тылу, а опасность смены власти. Террор обезопасил Сталина от такой угрозы.
В условиях тоталитарного режима более действенного средства, чем террор, нельзя было и придумать. Уничтожая сотни тысяч людей, преданных идее коммунизма, Сталин мог преследовать цели устранения элиты, саботирующей его курс и представлявшей потенциальную опасность, а также разгрома реально складывающегося заговора с целью устранения вождя и изменения курса. Сталин действовал вполне рационально как охранитель системы, как последовательный сторонник преобразования страны в индустриальное общество, управляемое из единого центра. Но те, кто видит в этом полное оправдание Сталина, должны задать себе вопрос: хотели бы они жить в это время и смогли бы они в 1937–1938 гг. остаться на свободе со своей страстью порассуждать о политике?
В 30–е гг. у Сталина были серьезные основания опасаться за свою власть и за продолжение избранного им стратегического курса. Победа оппозиции, восстановление внутрипартийного плюрализма вели к разложению режима, а затем — и к либерализации общества. Подобный процесс в 50–80–е гг. происходил в таких разных странах, как Испания, Португалия, Польша, Югославия и др.
В борьбе с такой перспективой Сталин считал возможным не дожидаться появления бесспорных доказательств вины своих противников и, как деспоты прошлых веков, уничтожал подозреваемых. При этом ему было важно значительно преувеличить их вину, чтобы предотвратить сочувствие оппозиции со стороны обездоленных народных масс. В отличие от деспотов традиционного общества Сталин обладал огромной мощью индустриальной машины, в том числе — и машины уничтожения людей. Он мог «бить по площадям», и потому цена победы его стратегии исчисляется сотнями тысяч жизней.
Очерк седьмой. Так когда же СССР вступил во Вторую мировую войну?
Если верить учебникам, СССР вступил во Вторую мировую войну 22 июня 1941 г., потому что на него напала Германия. Но если верить мифотворцам, то Сталин стремился заключить союз с Гитлером, изо всех сил подталкивал его к началу войны, вовлек СССР во Вторую мировую войну уже в 1939 г. и договорился с Гитлером о разделе мира. Два «родственных» тоталитарных режима, по идее, должны действовать совместно, а их ссора 22 июня 1941 г. — историческое недоразумение.
Попробуем разобраться: как и почему началось сближение Германии и СССР в 1939 г., какие цели преследовал Сталин в своей внешней политике и участвовал ли СССР в войне Германии с Великобританией, Францией, Польшей, Нидерландами, Бельгией и Норвегией, то есть в начальном этапе Второй мировой войны?
По расчету или по любви? Хроника дипломатической игры
Бывший советский разведчик, а затем английский писатель В. Суворов в 1989 г. шокировал западного, а затем и российского читателя утверждением: Сталин начал Вторую мировую войну, сознательно спровоцировав ее пактом с Гитлером. Если бы не публицистическая заостренность этого вывода, в нем не было бы особенной новизны. Пакт Молотова — Риббентропа давно был компроматом на Сталина. Но лидеры Великобритании и Франции тоже заключили пакт с Гитлером и Муссолини в Мюнхене. Остается, однако, важный вопрос: Сталин пошел на сближение с Гитлером под давлением обстоятельств, или он стремился к союзу с Германией и планировал это сближение как желательное, как часть своего дьявольского плана?
Авторы, которые считают, что «Москва проявила инициативу в постановке вопроса о создании новой политической основы для взаимоотношений СССР и Германии»,[298] ссылаются на довольно поздние документы, относящиеся к маю 1939 г. Разумеется, и прежде в «верхах» обсуждался вопрос о том, какие выгоды и упущения получит СССР, если будут нормализованы отношения с Германией. О союзнических отношениях речь не шла. В 1933–1938 гг. отношения двух стран были хуже некуда.
На каждый шажок к сближению или прочь от него, предпринятый советской и германской сторонами, можно найти такой же симметричный. Внешняя политика в своем ежедневном режиме напоминает замысловатый танец. Стороны сходятся и расходятся, делают шаги навстречу и в сторону, затем церемонно удаляются. Но идеологически важно провозгласить — «кто первый начал». Если немцы — то политика Сталина прагматична. Он уступил «приставаниям» Гитлера. Если инициативу проявил Сталин — он преступник, пособник Гитлера в развязывании Второй мировой войны и даже ее инициатор.
Немецкая исследовательница И. Фляйшхауэр пишет: «Большинство немецких авторов как прежде, так и теперь при описании обстоятельств возникновения пакта высказывают мнение, что Сталин, с относительным постоянством искавший договоренности с национал — социалистами, с осени 1938 г., оправившись от потрясения, вызванного Мюнхенским соглашением, настолько интенсифицировал свои попытки к сближению с Германией, что Гитлеру, готовившему летом 1939 г. вторжение в Польшу, оставалось лишь откликнуться на неоднократные предложения, чтобы заключить столь желанный для советской стороны договор».[299] Идеологический подтекст этой позиции немецких авторов понятен.
