Таким образом, несчастная Пруссия очутилась в полнейшем уединении. Что было ей делать? Согласиться на требование Австрии казалось для тщеславного, но слабого короля невозможным; поэтому он назначил своего друга генерала Радовица первым министром и приказал своим войскам двинуться. Чуть было не дошло до драки. Но император Николай крикнул немцам: «Остановитесь!», прискакал в Ольмюц (ноябрь 1850) на конференцию и произнес приговор. Униженный король покорился, Австрия торжествовала, и в прежнем союзном дворце во Франкфурте (в мае 1851) после трехлетнего затмения открылся вновь Германский союз.
Революции как бы не было. Единственный след ее – ужасная реакция, долженствующая служить спасительным уроком немцам: кто хочет не свободы, а государства, тот не должен играть в революцию.
Кризисом 1848 и 1849 кончается собственно история германского либерализма. Он доказал немцам, что они не только не в состоянии завоевать свободы, но даже и не хотят ее; доказал, кроме того, что без инициативы прусской монархии они не в состоянии достигнуть далее своей настоящей и серьезной цели, не в силах создать единого и могучего государства. Последовавшая реакция отличается от таковой в 1812 и 1813 тем, что, несмотря на всю горечь и тягость последней, немцы посреди нее сохранили и могли сохранить заблуждение, что они любят свободу и что если бы им не помешала сила соединенных правительств, далеко превосходившая их крамольную силу, они сумели бы создать вольную и единую Германию. Теперь такое утешительное самообольщение невозможно. В продолжение первых месяцев революции решительно не существовало такой правительственной силы в Германии, которая могла бы им воспротивиться, если бы они хотели что-либо сделать; впоследствии же они, более, чем кто другой, способствовали восстановлению такой силы. Значит, нулевой результат революции произошел не от внешних препятствий, а только от собственной несостоятельности немецких либералов и патриотов.
Чувство этой несостоятельности стало как бы основанием политической жизни и руководителем нового общественного мнения Германии. Немцы, по-видимому, изменились и стали практическими людьми. Отказавшись от широких абстрактных идей, составлявших все мировое значение их классической литературы, от Лессинга до Гете и от Канта до Гегеля включительно, отказавшись и от французского либерализма, демократизма и республиканизма, они стали отныне искать исполнения германских судеб в завоевательной политике Пруссии.
Надо прибавить, к их чести, что обращение совершилось не вдруг. Последние двадцать четыре года, от 1849 по настоящее время, которые для краткости включили мы в один пятый период, должны быть разделены по-настоящему на четыре периода:
5. Период безнадежного покорения, от 1849 до 1858, т. е. до начала регентства в Пруссии.
6. Период от 1858 до 1866, период последней предсмертной борьбы издыхающего либерализма против прусского абсолютизма.
7. Период от 1866 до 1870, капитуляция побежденного либерализма.
8. Период от 1870 до настоящего времени, торжество победоносного рабства.
В пятом периоде внутреннее и внешнее унижение Германии дошло до крайней степени. Внутри молчание рабов: в Южной Германии австрийский министр, наследник Меттерниха, командовал безусловно; в Северной – Мантейфель, унизивший прусскую монархию донельзя на конференции в Ольмюце (1850) в угоду Австрии и, к вящему удовольствию прусской придворной, дворянской и военно-бюрократической партии, травил уцелевших демократов. Значит, в отношении к свободе нуль, а в отношении к внешнему достоинству, весу, значению Германии как государства еще менее нуля. Шлезвиг-Гольштейнский вопрос, в котором немцы всех стран и всех партий, кроме придворной, военной, бюрократической и дворянской, с самого 1847 не переставали заявлять самые буйные страсти, благодаря прусскому вмешательству был порешен окончательно в пользу Дании. Во всех других вопросах голос соединенной Германии, вернее, разъединенной Германским союзом, даже не принимался в соображение другими державами. Пруссия более чем когда-нибудь стала рабою России. Несчастный Фридрих, прежде ненавидевший Николая, теперь только им и клялся. Преданность интересам петербургского двора простиралась до того, что прусский военный министр и прусский посланник при английском дворе, друг короля, были сменены оба за выражение симпатии к западным державам.
Известна история «неблагодарности» князя Шварценберга и Австрии, так глубоко поразившая и оскорбившая Николая. Австрия, по своим интересам на востоке естественный враг России, открыто приняла сторону Англии и Франции против нее, Пруссия же, к великому негодованию целой Германии, оставалась верна до конца.
Шестой период начинается регентством нынешнего короля императора Вильгельма I. Фридрих окончательно сошел с ума, и его брат Вильгельм, ненавистный для целой Германии под именем прусского принца, в 1858 сделался регентом, а в январе 1861, по смерти старшего брата, королем Пруссии. Замечательно, у этого короля-фельдфебеля и пресловутого вешателя демократов был также свой медовый месяц народно-угодливого либерализма. Вступая в регентство, он произнес речь, в которой высказал твердое намерение поднять Пруссию, а через нее и всю Германию на подобающую высоту, уважая при этом границы, положенные конституционным актом королевской власти (Это уважение, казалось, должно бы быть ему тем легче, что октроированная, т. е. королевскою милостью дарованная конституция, собственно, ни в чем не ограничивала королевской власти, исключая одного пункта – права заключать новые займы или декретировать новые налоги без согласия представительства; для взимания налогов, уже раз получивших парламентское согласие, не требовалось новой парламентской вотировки, ибо парламент лишен права их отменять. Это именно нововведение и превратило весь германский конституционализм и парламентаризм в совершенно пустую игру. В других странах, в Англии, Франции, Бельгии, Италии, Испании, Португалии, Швеции, Дании, Голландии и т. д. парламенты, сохраняя существенное и единственное действительное право отказывать правительству в податях, могут, если захотят, сделать всякое правительство невозможным, вследствие чего получают значительный вес в делах управления. Октроированная конституция, отняв это право у прусского парламента, предоставила ему право отказа в установлении новых налогов и в заключении новых займов. Но мы сейчас увидим, как спустя три года после обещания блюсти право парламента, Вильгельм I нашел себя вынужденным нарушить его.) и опираясь всегда на народные стремления, выражаемые парламентом.
Сообразно такому обещанию первым делом его управления было распущение министерства Мантейфеля, одного из самых реакционных, когда-либо управлявших Пруссиею и бывших как бы олицетворением ее политического поражения и уничтожения.
Мантейфель стал первым министром в ноябре 1850, как будто для того, чтобы подписать все условия ольмюцкой конференции, крайне унизительные для Пруссии, и окончательно подчинить ее и всю Германию австрийской гегемонии. Такова была воля Николая, таково было страстно дерзкое стремление князя Шварценберга, таковы также были стремления и воля огромнейшего большинства прусского юнкерства или дворянства, не хотевшего и слышать о слиянии Пруссии с Германией и преданного австрийскому и всероссийскому императорам чуть ли даже не больше, чем свому собственному королю, которому повиновалось по долгу, но не из любви. В продолжение целых восьми лет Мантейфель управлял Пруссией в этом направлении и духе, унижая ее перед Австрией при всяком удобном случае и вместе с тем преследуя немилосердно и беспощадно в ней и во всей Германии все напоминавшее либерализм или народное движение и право.
Это ненавистное министерство было заменено либеральным князя Гогенцоллерн-Сигмаринга, с первого дня заявившего намерение регента восстановить честь и независимость Пруссии в отношении к Вене, а также и утраченное влияние на Германию.
Несколько слов и шагов в этом направлении было достаточно, чтобы привести в восторг всех немцев. Забыты были все недавние обиды, жестокости и преступления; вешатель демократов, регент, а затем король, Вильгельм I, вчера ненавидимый и проклинаемый, превратился вдруг в любимца, героя и единственную надежду. В подтверждение приведем слова известного Якоби, произнесенные им перед кенигсбергскими избирателями (11 ноября 1858):
«Истинно мужское и сообразное с конституцией обращение принца при вступлении его в регентство исполнило новою верою и новыми надеждами сердце всех пруссаков и всех немцев. С необычайною живостью все стремятся к избирательным урнам»[92].
В 1861 тот же Якоби писал следующее: «Когда принц-регент по собственному решению взял в свои руки управление страны, все ожидали, что Пруссия беспрепятственно пойдет вперед к предположенной цели. Ожидали, что люди, которым было регентом вверено управление страною, прежде всего уничтожат все зло, совершенное правительством в последние десять лет; положат конец чиновничьему произволу, чтобы поднять и оживить общий патриотический дух, свободное самосознание граждан…