Макиавелли
Вот вам та загадочная спешка, с которой все, кто требуют реформ, рвутся вперед. По пути свободы следует передвигаться осторожными шагами. Однако я не ограничусь лишь тем, о чем сказал. Я дарую свободу в сфере деловой жизни.
Монтескье
Вы уже говорили об этом.
Макиавелли
Ведь я всегда испытывал симпатию к промышленности. Я не хотел бы, чтобы говорили, будто мое законодательство вследствие моего чрезмерного недоверия к народу препятствует ему самостоятельно заботиться о жизненных средствах. По этой причине я предложу палатам законы, цель которых — воспрепятствовать запретам на создание торговых компаний. Впрочем, терпимость моего правительства в этом вопросе делает эту меру вовсе излишней, и поскольку нельзя, в конце концов, выпускать оружие из рук, то в этом законе ничего не изменят, кроме его формулировки. Сегодня в палатах есть депутаты, которые весьма охотно идут на такие невинные уловки.
Монтескье
Это все?
Макиавелли
Да. Ведь и этого много — может быть, слишком много. Однако я верю, что могу быть за это спокойным. Моя армия воодушевлена, мое чиновничество верно мне, а мое уголовное законодательство функционирует с регулярностью и точностью тех ужасных, способных на все машин, которые изобретены современной наукой.
Монтескье
Итак, вы не внесете никаких изменений в законы о печати?
Макиавелли
Журналисты сами того не пожелают.
Монтескье
И никаких изменений в законы об управлении общинами?
Макиавелли
Это совершенно невозможно.
Монтескье
И никаких изменений в вашу систему воздействия на всеобщее голосование?
Макиавелли
Нет.
Монтескье
И ничего в систему организации сената, законодательной корпорации, в систему внешней и внутренней политики, в вашу экономику, финансовое хозяйство?
Макиавелли
Я внесу только те изменения, о которых я вам сказал. Чтобы было яснее, могу сказать, что я покину эпоху террора и встану на путь толерантности. Я могу сделать это совершенно безопасно. Я мог бы даже вернуть народу подлинные свободы, поскольку надо совсем утратить политическое чутье, чтобы не распознать, что мое законодательство за установленный мной период принесло все свои плоды. Я достиг поставленной цели. Изменился характер народа. Послабления, которые я ему даровал, были для меня лишь мерой величия моего успеха. Все теперь достигнуто, все свершилось. Сопротивление более невозможно. Более не существует подводных камней, на которых я мог бы потерпеть крушение. Вообще более ничего нет! И по этой причине я не стану ничего возвращать. Вы уже высказались на этот счет: так выглядит истина на практике.
Монтескье
Поторопитесь же закончить, Макиавелли. Пусть моя тень никогда вновь не встретится с вами, пусть Бог сотрет из моей памяти без остатка все, что я услышал.
Макиавелли
Будьте осмотрительны, Монтескье. До тех пор пока начинающаяся сейчас минута не канет в бесконечность, вы в страхе будете бежать за мной, и мысль об этой беседе принесет вечные мучения вашей душе…
Монтескье
Говорите же.
Макиавелли
Итак, вернемся к делу. Я совершил все, о чем рассказал вам. С помощью этих уступок либеральному духу моей эпохи я лишил оружия злобствующую оппозицию.
Монтескье
Вы все же не отбрасываете маску притворства, к которой уже прибегали, чтобы совершить преступления, которые еще не были описаны ни на одном из языков человечества. Следовательно, вы хотите, чтобы я покинул вечный мрак для борьбы с вами. Но Макиавелли! Вы ведь сами не учили людей такому унижению! Не вы искушали людей поступать против совести, не вы набрели на мысль превратить душу человеческую в грязь, в которой божественный творец не распознает более своего земного подобия.
Макиавелли
Это так, меня в этом превзошли другие.
Монтескье
Ступайте же прочь. Не продолжайте ни секунды эту беседу.
Макиавелли
Я закончу свою речь до того, когда тени, толпящиеся там внизу и приближающиеся к нам, достигнут той темной пропасти, которая еще отделяет нас от них. Когда они достигнут того места, вы меня более не увидите и напрасно будете взывать ко мне.
Монтескье
Так закончите же свою речь. Это должно стать наказанием за ту неосмотрительность, которую я допустил, ввязавшись в эту бесчестную словесную перепалку.
Макиавелли
О, свобода! С какой же силой ты удерживаешь души некоторых людей, в то время как весь народ презирает тебя или, потеряв тебя, утешается парой детских забав. Позвольте рассказать вам по этому поводу одну очень короткую историю. Дион[50] повествует о том, что римский народ был недоволен Августом, поскольку некоторые законы, им изданные, были слишком жесткими, но недовольство улеглось, когда он вернул из ссылки комедианта Пилада, которого революционеры изгнали из города.
Такая вот история. А вот и вывод, который делает автор: «Этот народ ощущал большую тиранию тогда, когда был изгнан комедиант, чем тогда, когда у него были отняты все права».[51] Вам известен автор этих строк?
Монтескье
Меня это не волнует.
Макиавелли
Узнайте же самого себя, ведь это были вы. Что же можно спросить с меня, если я вижу вокруг себя только низких людей? И при моем правлении будут существовать комедианты, и они должны повести себя совсем уж дурно, чтобы я решился выкинуть их вон.
Монтескье
Я не уверен, что вы точно процитировали мои слова, однако я приведу вам цитату, за которую могу отвечать:
«Характер государя столь же сильно воздействует на свободу народа, как и законы. Он, как и законы, может превратить людей в животных, а животных превратить в людей. Если он любит свободные умы, то он будет управлять подданными, если же ему любезны низкие характеры, он будет управлять рабами».
Вот мой ответ. И если бы я сегодня хотел что-либо добавить к этой цитате, то сказал бы следующее: «Если нравственность, живущая в народе, изгнана от двора королей, там находит распространение бесстыдная продажность, проникающая лишь в души тех, кто связан с дурным правителем. Любовь к добродетели живет в сердцах народа, и власть ее так велика, что стоит только злому государю исчезнуть, как снова, благодаря силе, скрывающейся в самом предмете, нравственность возвращается одновременно со свободой во всех деяниях правительства».
Макиавелли
Красиво сказано и просто сформулировано. Вам только не повезло с тем, о чем вы тут сказали, по той причине, что в умах и сердцах моего народа я сам — воплощенная добродетель, даже более того, я — воплощение свободы, равно как и воплощение революции, прогресса, современного духа и, наконец, всего положительного, что только есть в культуре моей эпохи. Я не утверждаю, что меня уважают и любят, однако я утверждаю, что меня почитают, что народ буквально обожествляет меня, что мне, если бы я того пожелал, стали бы воздвигать алтари, поскольку судьба — и вы должны это понять — наградила меня даром воздействия на массы. В вашей стране обезглавили Людовика XVI, со всей искренностью, со всем пылом своей истинно честной души желавшего для своего народа только хорошего, а незадолго до этого возводили алтари в честь Людовика XIV, который о народе заботился меньше, чем о самой ничтожной из своих метресс, который по малейшему поводу отдавал приказ стрелять в толпу, в то время как играл с Лозоном в кости. Однако народная воля, на которой основывается моя власть, подняла меня много выше Людовике XIV. Я — Вашингтон, я — Генрих IV. Я — святой Людовик, я — Карл Мудрый. Я привожу в пример ваших лучших королей, чтобы оказать вам тем самым честь. Я одновременно — король Египта и Азии, я фараон, Кир, Александр, я Сарданапал. Сердца народа бьются сильнее, когда я прохожу в толпе. Народ, словно в опьянении, бежит вслед за мной. Мне поклоняются, как кумирам. Отец указывает на меня своему сыну, мать произносит в своих молитвах мое имя, молоденькая девушка поднимает свой взор на меня, вздыхая при этом и думая, что, если мой взгляд случайно упадет на нее, она когда-нибудь сможет покоиться на моем ложе. Если несчастного человека одолели заботы, он говорит: знал бы об этом король. Если кто-то хочет прибегнуть к мести и надеется на помощь, то он говорит: пусть об этом узнает король. Вообще же никого из тех, кто придет ко мне, я не отпущу, не осыпав золотом. Люди из моего окружения жестокосерды, склонны к насилию, часто заслуживают того, чтобы их подвергли телесному наказанию, но все и должно так обстоять. Ведь их ненавистный, презренный характер, их низменные стремления, произвол, их бесстыдная роскошь, их грязная похоть резко контрастируют с моим мягким нравом, с моими скромными привычками, с моим безграничным великодушием. Скажу вам, что мне будут поклоняться, как Богу. Если разразится непогода, резко возрастут пени, случится большой пожар, я устремлюсь на место действия, народ бросится к моим ногам, — он вознес бы меня на руках прямо к небу, если бы Господь дал ему крылья.
