Общая молва выдвигала на передний план в первую очередь Екатерину Павловну, поскольку, по мнению С.К. Богоявленского, в аристократических слоях общества полагали, что «заменить Александра одним из братьев нельзя – они более солдаты, чем правители, императрица-мать неспособна к правлению, и только вел. кн. Екатерина Павловна способна восстановить славное прошлое» [172] . Но ей все же не суждено было войти в русскую историю под именем императрицы Екатерины III. Сделанный на основании косвенных и второстепенных источников вывод о реальном существовании тогда заговора в ее пользу был бы преждевременным [173] . Правда, весьма сведущий знаток тогдашних петербургских настроений Ж. де Местр прямо писал в своих письмах, что «многие уповают лишь на азиатское средство», но сам автор не верил в то, что подобное возможно. Мало того, комментируя получение поста военного министра А.А. Аракчеевым в 1808 г., он точно назвал одной из причин этого назначения стремление Александра I обеспечить прочный тыл. Поскольку император не мог не видеть «происходящего брожения», то в противовес дворянской оппозиции «он заготовил на всякий случай первосортное пугало» [174] .
Но, бесспорно, Александр I явно рисковал и мог в результате потерять всякое доверие не только салонов, но и всего русского общества. Например, современный английский историк Ч. Исдейл утверждал, что Александр I, начав проводить политику в духе Тильзита, «бросил, в сущности, вызов всему дворянству, чья ненависть к Наполеону могла тягаться только со страхом потерять огромные прибыли, выпадавшие на его долю от продажи в Британию зерна, леса, льна и пеньки, и, таким образом, рисковал повторить судьбу своего отца, убитого в результате дворцового заговора» [175] . Ведь многие, даже не отставные, а высокопоставленные сановники, находившиеся на государственной службе, неофициально позволяли себе критические высказывания как по поводу самой Тильзитской системы, так и в адрес союзника России – Наполеона. Иногда это проявлялось в поступках и действиях второго эшелона управления во властных структурах Российской империи. Яркий показатель таких настроений – дело племянника знаменитого полководца А.В. Суворова генерал-лейтенанта А.И. Горчакова (начальника 18-й пехотной дивизии). В 1809 г. он, находясь в Галиции в составе русских войск, направленных против Австрии, вступил в переписку с австрийским главнокомандующим эрцгерцогом Фердинандом. В письме он выразил уверенность, что в будущем «с нетерпением» ожидает времени, когда на поле чести русские присоединятся к австрийцам. Его послание было перехвачено и попало к наполеоновским войскам. Разразился скандал – вместо ведения боевых действий родственник Суворова мечтал «соединиться» с противником. По словам А. Вандаля, письмо «дышало страшной ненавистью к Франции». После того как посол Наполеона в Петербурге А. Коленкур лично сообщил Александру I его содержание, тот вынужден был оправдываться. Мало того, российский император затем долго ублажал Коленкура и даже, как написал французский посол: «Его Величество соблаговолил обнять меня» [176] . Генерала, конечно же, сначала арестовали, а потом быстро (без всяких поблажек на знаменитое родство) по суду уволили со службы [177] . Но сам факт был весьма показателен и свидетельствовал о том, что в армии и обществе по-прежнему господствовал стойкий антинаполеоновский настрой. Кроме того, в армейских кругах стали вновь созревать резко набиравшие силу идеи реванша и отмщения французам за поражения русских войск в 1805 и 1807 гг. Особенно это было характерно в среде военной молодежи. Интересен и показателен тот факт, что властные структуры в период франко-русского союза, если и не поощряли, то и активно не пресекали антифранцузские настроения. О подобных веяниях в обществе и то, что власти закрывали на них глаза, например, свидетельствовал в 1807 г. такой тонкий наблюдатель, как Ж. де Местр: «Здесь все умы в великом смятении: национальная гордость оскорблена заключенным миром. В некоторых домах французов не принимают. Император выразил по сему поводу крайнее неудовольствие, но, поскольку никто и не подумал переменить сей образ действий, полагают, что это лишь комедия» [178] .
Нельзя не отметить в это время и такого явления в Европе, как резкий рост национализма, в первую очередь в Северной Германии. Это была ответная реакция на французское господство. Россию этот процесс также не обошел стороной. То, что можно охарактеризовать как патриотический дух, стало обычным для дворянского общества и распространилось на другие социальные слои. Русское дворянство тогда являлось и культурной элитой страны. Интеллектуалы-консерваторы стали идеологами консервативного патриотизма (или консервативного традиционализма) с ярко выраженной антифранцузской направленностью. Именно в этот период начинается и борьба с французским воспитанием и галломанией, которая сводилась не только к искоренению французского языка из повседневной речи дворян, но и распространялась вплоть до политических мнений и пристрастий. Это выразилось и в появлении подчеркнуто русских литературных кружков и периодических журналов. В обществе стало входить в моду все русское и отрицалось все иностранное, т. е. в первую очередь – французское.
На тильзитский период пришлось проведение в России некоторых важных реформ как в военной сфере, так и по гражданской части. Если военные преобразования, выдержанные в профранцузском духе (в русской истории можно найти достаточно примеров, когда власти успешно заимствовали очень многое именно у своих противников), не подвергались критике, то робкое реформирование государственного аппарата и новые правила для чиновников были с крайним осуждением встречены дворянством. Все нововведения связывались в обществе с личностью «безродного» М.М. Сперанского. Его деятельность сразу же нашла массу противников, которые усматривали в ней опасность революции, а его самого стали обвинять в предательстве в пользу Наполеона. Самым известным критиком стал талантливый литератор и историк Н.М. Карамзин, выступивший с «Запиской о древней и новой России», в которой в реализации идеи представительной монархии обосновывал угрозу незыблемости самодержавия, как наиболее подходящей и исторически сложившейся формы правления. Фактически это был манифест русского политического консерватизма. Карамзин в концентрированном виде выразил мнение дворянской консервативной оппозиции против проведения либеральных реформ и призывал полностью отказаться от каких-либо нововведений [179] . Собственно, из запланированных реформ в тот период удалось воплотить в жизнь 1 января 1810 г. лишь идею создания Государственного совета. Сам проект разрабатывался в условиях почти секретных. Но к 1812 г. положение Сперанского стало шатким.
Как бы в противовес французскому влиянию, особенно после военных неудач 1805–1807 гг., стали раздаваться голоса, призывавшие к борьбе с иноземными заимствованиями, в первую очередь с галломанией. Военные поражения во многом истолковывались наличием иностранного воспитания и отсутствием патриотизма. Рупором этих мощных общественных настроений стал граф Ф.В. Ростопчин, считавший, что окружавшие царя люди были, по его словам, «набиты конституционным французским и польским духом», а реформы Сперанского «несообразны с настоящим делом». В результате дворцовых интриг весной 1812 года, когда всем стало ясно, что война с Францией уже неизбежна, Александр I сделал свой выбор в пользу дворянской оппозиции, Сперанский был отправлен в ссылку [180] . Обстоятельства падения великого русского реформатора до сих пор остаются полностью невыясненными. По словам великого князя Николая Михайловича, история падения Сперанского «стала слыть за легендарную сказку, покрытую какой-то таинственной завесой» [181] . Его обвиняли в преклонении перед всем французским, в государственной измене, в заговоре в пользу Наполеона и т. д. Ясно, что это были абсолютно надуманные поводы для опалы, а на самом деле российский император перед войной решил пожертвовать непопулярной фигурой в высшей администрации и сделать ставку на патриархально-консервативные силы. Таким образом, восходящая звезда русской бюрократии, Сперанский стал жертвой для успокоения «встревоженных умов».
Решение об изменении внешнеполитического курса сказалось и на внутриполитической ситуации, так как сопровождалось важными кадровыми перестановками внутри правящей элиты. Александр I, отправив в ссылку либерала и реформатора М.М. Сперанского, выдвинул на ключевые государственные должности «по обстоятельствам момента» двух известных традиционалистов и полуопальных вельмож – А.С. Шишкова и Ф.В. Ростопчина, долгое время бывших не у дел (император к ним не просто был не расположен, а с трудом их выносил). Имена обоих сановников четко олицетворялись в обществе с национально-патриотическими тенденциями. Фактически сменивший Сперанского на посту государственного секретаря, адмирал Шишков воспринимался как страж чистоты русского языка, поборник старины и ревностный патриот, а возглавивший «первопрестольную» Москву Ростопчин, находившийся тогда в зените своей литературной славы, получил в свое время громкую известность как обличитель французомании и застрельщик публицистических памфлетов антифранцузского содержания. Ф.В. Ростопчин на эту должность был рекомендован при содействии великой княжны Екатерины Павловны как участник ее антифранцузского «тверского салона» [182] . На пост государственного секретаря первоначально Александр I решил назначить Н.М. Карамзина, но его генерал-адъютант А.Д. Балашов указал ему на А.С. Шишкова как человека, обратившего на себя внимание всего общества после речи «О любви к Отечеству», произнесенной в «Беседе любителей русского слова» [183] . При личной встрече император, по словам Шишкова, сказал ему: «Я читал ваше разсуждение о любви к отечеству. Имея таковые чувства, вы можете ему быть полезны. Кажется у нас не обойдется без войны с французами...» [184] Как очевидно, российский самодержец очень чутко умел ловить сигналы, посылаемые ему от дворянства, а его решения стали результатом суммарных векторов умонастроений общества.
