Если же обратиться к переходному по своей природе политическому режиму РФ, то весьма плодотворным для оценки его раннего этапа может оказаться охарактеризованный О. Г. Харитоновой концепт «тоталитарной демократии». Такая демократия возникает при «попытках построения демократии недемократическими методами» и под «лозунгом „демократия – для демократов“»[38]. Что же касается сегодняшнего состояния политического режима РФ, то его важнейшей и системообразующей особенностью является отмеченная С.Н. Пшизовой неразграниченность между сферой политического и сферой административного, бюрократического. Однако, по мнению исследовательницы, «изменение представлений о соотношении политики и управления» является «общей тенденцией», присущей «всем современным демократиям». «Институты управления политическими процессами» в настоящее время набирают силу повсеместно, и «управляемая демократия» становится «особой разновидностью современных политических режимов», причем – и это замечание С.Н. Пшизовой представляется особенно значимым – данная тенденция проявляется, пусть и с оговорками, не только в «молодых демократиях», но и в «либеральных плюралистических системах»[39]. То есть налицо взгляд, полностью противоположный приведенной выше концепции А. Ю. Мельвиля.
Думается, что говорить о «демократии „с прилагательными“» – особенно если речь идет о переходных режимах – все-таки правомерно. Следует согласиться с Б. А. Исаевым, считающим, что в диапазоне между авторитаризмом и демократией наличествуют и другие режимы – «с более тонкой градацией»[40]. Так, О.Г. Харитонова, полемизируя с А. Пшеворским, придерживающимся четкого разделения режимов на «демократии» и «диктатуры», считает, что, например, даже между странами гипотетического Евразийского Союза существует заметная разница: Беларусь представляет собой «несоревновательный авторитарный режим», а Казахстан и Россия – это «соревновательные авторитарные режимы», а значит, в них возможен совершенно другой «модернизационный эффект»[41].
Схемы, являющиеся продуктом европейской – телеологической по своим историческим истокам – концепции исторического процесса, имеют целый ряд врожденных недостатков. Главный из них заключается в нежизненности и исторической тупиковости самой идеи модернизации ради модернизации. Гибельность модернизации, ищущей основание в собственных формальных принципах, со всей наглядностью проявилась в тоталитарных режимах XX в. В то же время попытки объявить их «ложными», «имитационными» формами модернизации нельзя назвать убедительными уже хотя бы потому, что они не позволяют определить, где проходит грань между «истинной» и «ложной» модернизациями. В конце концов, не существует строгих критериев даже для различения «действительных» и «фиктивных» выборов. До сегодняшнего дня природа и исторический смысл модернизации остаются предметом острых дискуссий. В Европе концепция модернизации в последней четверти XX в. подверглась резкой критике со стороны представителей постструктурализма, или постмодернизма (Ж.-Ф. Лиотар, Ж. Бодрийяр, Ж. Липовецки, 3. Бауман и др.). Эти ученые трактуют постмодерн как принципиально новую – или, точнее, постисторическую – фазу человеческой цивилизации эпохи глобального капитализма, в которой преодолены предметное знание, оппозиция субъекта и объекта и само понятие личной или общественной идентичности. Постмодерн существует в особом дематериализированном пространстве знаков, которые ничего не обозначают и имеют симулятивную природу. Противники постмодернистских теорий в большинстве своем разделяют тезис о «незавершенности» модернизации в ее классическом толковании и говорят о возможности дальнейшей рационализации жизни, т. е. ее переустройства на разумных началах. Новые средства массовой коммуникации, по их мнению, могут способствовать такому развитию. Эту точку зрения с особенной полнотой развил Ю. Хабермас[42].
Таким образом, дискуссии вокруг понятия модернизации, как и сам этот процесс, еще далеки от завершения. Поэтому постановка проблемы о специфике протекания модернизации на Востоке – и, в частности, о поставторитарной модернизации как одной из возможных ее форм – является правомерной. Определенные закономерности такой модернизации выявляются при сравнении ее конкретных сценариев в разных странах этого ареала.
Так, если в Южной Корее решающая роль в подготовке модернизационного рывка принадлежала военным (имевшим также свою «партию власти»), то на Тайване начальная модернизация была осуществлена правящей партией – Гоминьданом – и тесно сросшейся с ней государственной бюрократией. До 80-х гг. XX в. Тайвань в политическом отношении представлял собой типичный – правда, постепенно либерализировавшийся – авторитарный режим. При Чан Кайши
Гоминьдан полностью контролировал политическую, общественную и экономическую жизнь на острове. Парламент, правительство и армия были фактически подразделениями Гоминьдана, сама партия была построена в соответствии с ленинским принципом демократического централизма и имела свои организации во всех учреждениях и на всех предприятиях. Управленческие кадры были продуктом внутрипартийного отбора. В армии существовал институт партийных комиссаров. В стране действовала разветвленная служба государственной безопасности, возглавлявшаяся сыном Чан Кайши – Цзян Цзинго. Экономическое развитие регулировалось посредством четырехлетних планов, утверждавшихся на съездах Гоминьдана. Официальной идеологией Гоминьдана были «три народных принципа» Сунь Ятсена, одним из которых, тем не менее, была демократия. А вот личная мораль членов партии зиждилась в основном на заповедях конфуцианства.
В 50-60-х гг. XX в. Тайвань был бедной аграрной страной. Благоприятные условия для модернизации Тайваня, как и для модернизации Южной Кореи, были созданы иностранными инвестициями, прежде всего американскими и японскими. Иностранный капитал привлекали на Тайване, как и вообще в аналогичных случаях, дешевизна рабочей силы и сырья, выгодные условия налогообложения. Быстрый рост промышленного производства приводил к повышению уровня общественного благосостояния и, соответственно, к развитию общественной инфраструктуры, образования и – со временем – к появлению начатков гражданского общества.
И все же главные предпосылки модернизации и в Южной Корее, и на Тайване лежат за пределами собственно экономических процессов. Они коренятся в глубинных основаниях общественного сознания. На самом деле Гоминьдан лишь формально напоминал коммунистические партии СССР и КНР, создавшие так называемую административно-командную систему. «Три народных принципа» Сунь Ятсена включали в себя и принцип «народного благосостояния», а целью экономической политики Чан Кайши всегда было достижение «малого процветания» – понятие, заимствованное из конфуцианских канонов. Это обстоятельство во многом обусловило внимание правящих верхов Тайваня к развитию малого и среднего бизнеса, составляющего основу среднего класса. Примечательно, что когда видный тайваньский экономист Ли Годин перечисляет факторы, обеспечившие успех тайваньской модернизации, он ставит «компетентность правительства» на последнее место и вовсе не упоминает четырехлетние экономические планы. На первое место он помещает опору на частный капитал и рыночную экономику, а также тщательную разработку экономических проектов[43]. Между тем Ли Годин умалчивает об еще одном важном, но редко упоминаемом факторе модернизации: развитие капиталистического предпринимательства было весьма выгодным делом и для верхушки Гоминьдана, создавшей сеть корпораций со смешанным государственным и частным капиталом. К тому же общественная атмосфера на острове, несмотря на острые противоречия политического и даже этнического характера, всегда характеризовалась всеобщим уважением к частной собственности и продуктам чужого труда, а также прививаемыми конфуцианской моралью уступчивостью, сдерживанием субъективных желаний и чувством справедливости. Нельзя забывать и об общей для стран этого мегарегиона этике самоотверженного труда.
В политическом плане приверженность Гоминьдана ценностям демократии как одному из «трех народных принципов» Сунь Ятсена объективно работала против монопольного господства этой партии и фактически лишала законности авторитарный режим, делала его как бы исключением из правила, следствием чрезвычайного положения, по определению временного. По крайней мере, формально Гоминьдан оставался верен принципу «конституционной законности». Когда в 1960 г. закончились два президентских срока, отведенных Чан Кайши конституцией страны, он ввел «временные установления», продлевавшие его полномочия на период «коммунистического мятежа», но не стал менять конституцию. Ситуация в Южной Корее была во многом сходной с тайваньской, причем конфуцианские моральные нормы оказывали там, пожалуй, еще большее воздействие на политическую жизнь.
