Но если «сверху» идея наследия Российской империи отвергается в силу приверженности режима своей советской генеалогии, то «снизу» она не менее последовательно отвергается весьма распространившимся в последние годы течением, которое можно охарактеризовать как «новый русский национализм», который при всем уважении и всех славословиях в адрес старой России не имеет корней в её культурно-государственной традиции (почему и подвергает остракизму даже некоторые основные принципы, на которых строилась реально-историческая России — Российская империя — вплоть до отрицания самой идеи Империи). Творчество и деятельность представителей этого направления — от Баркашова до Солженицына олицетворяет и выражает реакцию на ту дискриминационную политику, которая проводилась в Совдепии по отношению к великорусскому населению и довела его до нынешнего печального положения. Это национализм такого рода, какой свойствен малым угнетенным или притесняемым нациям и руководствуется (сознательно или бессознательно) идеей не национального величия, а национального выживания.
Распространению его несколько способствовало и то обстоятельство, что он был как бы более «извинительным» (главный идеологический удар начиная с середины 80-х годов всегда направлялся не столько против «национализма и шовинизма» или «православного фундаментализма», сколько именно против «имперского мышления», «российского империализма»). Тот же Солженицын мог быть неприятен как «националист» и «фундаменталист», но терпим, потому что приемлем в главном — как борец с «империализмом» (чьи предложения «обустроить Россию» в пределах границ Ивана Грозного никак не угрожали интересам никаких держав во всем остальном мире). Понятно, что страна с такой численностью населения и границами, как РФ, никогда не будет способна стать равной основным игрокам мировой политики даже при самом идеальном руководстве, самой эффективной экономике и самом возвышенном духе населения. Лишенная прибалтийских и черноморских портов, белорусского «сборочного цеха», потенциала украинской и казахстанской металлургии, туркменского газа, азербайджанской нефти, узбекского хлопка и т.д. и т.п. Россия никогда не встанет в число великих держав.
Соблазн самоизоляции в пределах «русской резервации» психологически (вызванный бессилием) был понятен как явление момента. Со временем он закономерно превратился в принципиальное положение, когда «антиимперская» идея переносится и в прошлое России, обосновывая мысль, что никакого возвращения и не требуется, потому что и раньше этого не нужно было, и это было плохо. По-видимому, бичевание имперского прошлого, будет чем дальше, тем больше подпитываться сохраняющейся слабостью России и порождаемой ею безнадежностью. Найдутся, наверное, люди, которые будут искать положительные стороны и в случае раздробления на независимые владения и территории нынешней РФ, находя оправдание таковому в каких-то «достоинствах» (например, «многообразие политических форм») периода раздельного существования русских княжеств. Но, во всяком случае понятно, что в условиях столь полного разрушения самого территориального «тела» Российской империи, её историческое наследие не имело шансов быть востребованным в нынешней Российской Федерации. Хотя это, конечно, не было единственной причиной.
Пришла ли к власти в России новая элита?
Быстрые перемены последних лет были, конечно, очень значительны и оказались способны для большинства населения, привыкшего до того к десятилетиям почти неизменного «застоя» совершенно затемнить представление о сущности нынешней власти. Сама эта власть, в свою очередь, не жалеет усилий представить себя как что-то действительно совершенно новое, и в этом ей немало способствует несколько оттертая от привычной кормушки красная оппозиция, настойчиво пропагандируя тезис о том, что к власти пришли какие-то «буржуи», «февралисты» и т.д. Трагедия, между тем, заключается как раз в том, что никакие «буржуи», вообще никакие новые люди к власти в России не пришли.
Говорить смене элиты как свершившемся факте нет никаких оснований. Во-первых, потому, что прошло слишком мало времени, чтобы можно было говорить о сложении действительно новой элиты со своими специфическими чертами и свойствами. Во-вторых потому, что никуда не делась старая, никакой реальной смены не произошло. Более того, пока незаметно даже, чтобы тенденция эта получила сколько-нибудь серьезное развитие. Для уяснения этого обстоятельства достаточно рассмотреть состав той части «постсоветской» элиты, которая всегда при смене элит бывает подвержена перемене в первую очередь — политической элиты, причем в её высшем звене (которое, в свою очередь, обычно меняется ещё быстрее и радикальнее, чем вся политическая элита в целом).
В советский период высшим слоем элиты была так называемая номенклатура — достаточно узкий слой лиц, облеченных абсолютным доверием партии и могущих в силу этого назначаться на руководящие должности самого разного профиля, но достаточно высокого ранга. Иногда говорят о «высшем», «среднем» слое, имея в виду, допустим, членов Политбюро и секретарей обкомов, однако такая дефиниция констатирует лишь служебное положение конкретного лица в конкретный момент. Между тем никаких социальных различий между 1-м и 3-м (со временем становившимся 1-м) секретарем обкома, членом Политбюро, министром, председателем облисполкома и т.д. (образующими единую общность) не существовало, и в плане социальной структуры вся номенклатура была высшим слоем по отношению к другим элитным (профессиональным) слоям (научно-технический, военный, гуманитарно-идеологический и др.), избранные представители которых (активные члены КПСС) имели возможность в неё попасть.
Одно время получило широкое распространение мнение о событиях начала 90-х годов как о «революции младших научных сотрудников» и представление о том, что состав властвующей элиты «демократической власти» обновился за счет этой категории (то есть произошла, по крайней мере, хотя бы смена того рода, о котором шла речь выше). Посмотрим, насколько это верно, проанализировав состав правящей верхушки к моменту высшего пика «демократического правления» — на весну 1993 года (до первых выборов глав администраций и до уступок Ельцина оппозиции в отношении состава правительства). Власть ведь всегда конкретна, в реальности у власти всегда стоят не марксистские абстракции («буржуазия», «рабоче-крестьянская власть» и т.д.) а совершенно конкретные люди, каждый из которых имеет не только имя, но и совершенно определенный багаж опыта, знаний, представлений и взглядов, которые и определяют их сущность. И поэтому в какой бы форме ни осуществляли они свою власть — это всегда будут те же самые люди, люди «одной породы», связанные между собой тысячью нитей, отчетливо осознающие свою общность и испытывающие естественное тяготение к себе подобным.
Если рассмотреть состав четырех основных властных структур: аппарат президента (руководящий состав аппарата и советники президента), Президентский Совет, правительство (Совет министров) и корпус глав местной власти (губернаторы краев и областей и высшие руководители — президенты и главы правительств республик) по двум основным показателям: членство в КПСС (т.е. обладание потенциальной возможностью войти в номенклатуру для представителей других элитных слоев) и принадлежность к партийно-советской номенклатуре (то есть занятие ответственных должностей в партийных, советских, государственных органах, требующих утверждения партийными инстанциями) до августа 1991 года, то обнаруживается следующее. Из 23 человек верхушки президентского аппарата коммунистов — 23 человека (100%), а к номенклатуре принадлежали 15 (65,2%), среди 24 членов Президентского Совета членов КПСС 15 человек (65,2%), номенклатуры 9 (37,5%), из 35 членов правительства коммунистов 33 человека (94,3%), членов номенклатуры — 23 (65,7%). Наиболее впечатляюще выглядит состав местных властей (президенты и главы правительств республик, и главы областных администраций): здесь из 112 человек коммунистов 103 (92%), причем представителей номенклатуры 93 (87,5%).
В общей сложности, таким образом, среди двух сотен человек, управлявших страной на момент «расцвета демократии», три четверти (75%) были представителями, старой коммунистической номенклатуры, а коммунистами были 9 из 10 (90%). Доля тех, кого принято относить к «младшим научным сотрудникам» (в действительности это, как правило, заведующие отделами и лабораториями), как видим, всего лишь четверть, да и из них большинство было членами партии (лишь 10% не состояли в КПСС). Впоследствии «номенклатурность» местной власти ещё усилилась (вплоть до того, что до десятка областей возглавляли не просто представители номенклатуры, а даже именно первые секретари тех же самых обкомов КПСС, то есть бывшие «хозяева» этих областей), эволюционировал в ту же сторону и состав правительства (любопытно, что и Верховный Совет с его более чем половинным номенклатурным составом при трех четвертях коммунистов выглядел ещё более «советским», чем в «классические» советские времена, когда туда по разнарядке подбирали статистов «из народа»).
