Дав такое неожиданное определение систематическому аксиоматико-дедуктивному стилю рассуждения, назвав его «принуждением», Нозик тем самым вырвал последний зуб у своего либертарианства. Если даже попытка доказательства (или демонстрации) этической недопустимости и несправедливости демократического социализма признаются «плохим» поведением, тогда либертарианство по существу оказывается обезоруженым, а существующий порядок и его академические телохранители становятся интеллектуально непобедимыми. Как смеет кто-то быть не таким милым к другим, как Нозик? Неудивительно, что антилибертариански настроенный интеллектуальный истеблишмент в ответ столь же нежно и бережно отнесся к такому либертарианству, возведя Нозика в ранг главного философа либертарианства[21].
Совсем иного свойства интерес, вызываемый либертарианством Ротбарда и «Этикой свободы», и оказываемое ими влияние: медленно, но неуклонно возрастающее, устойчивое, они проникают и воздействуют на академическую среду извне (вместо того чтобы быть подхваченой этой средой и транслироваться «вниз» — с вершин башни из слоновой кости в направлении неакадемической публики).
Ротбард, как быстро убедится каждый читатель нижеследующего трактата, был прототипом «принуждающего философа» (согласно тому странному определению принуждения, которое дал Нозик). Он требовал и представлял доказательства и точные и полные ответы, а не предварительные объяснения, догадки или открытые вопросы. Относительно «Анархии, государства и утопии» Нозик писал, что «некоторые возможно думают, что истины, касающиеся этики и политической философии, слишком серьезны и важны, чтобы добывать их столь «дешевыми» средствами[22]. Именно так считал Ротбард. Поскольку, пока человек жив, он не может не действовать, он должен использовать редкие блага и потому постоянно вынужден осуществлять выбор между правильным и неправильным поведением. Основной вопрос этики — что здесь и сейчас правомерно мне можно делать и чего нельзя — является поэтому самой важной, неустранимой и насущной интеллектуальной проблемой, стоящей перед человеком. Где и когда бы ни действовал человек, он всегда должен быть в состоянии определить и отличить мгновенно и недвусмысленно правильное от неправильного. Таким образом, чтобы отработать свой хлеб, этика должна быть — праксеологически — «принуждающей», поскольку только доказательства и нокаутирующие аргументы могут дать ответы со всей требуемой определенностью. Человек не может временно приостановить свою деятельность, следовательно, умозрительные гипотезы и открытые вопросы просто не соответствуют уровню задачи человеческой этики.
«Принудительный» философский стиль Ротбарда — его настойчивость в том, что этика должна быть аксиоматико-дедуктивной системой, этикой more geometrico[Букв.: доказанной геометрическим способом (лат.). Ср. название трактата Б. Спинозы: «Этика, доказанная в геометрическом порядке».], — конечно же, не был чем-то новым или необычным. Как уже отмечалось, такой взгляд Ротбарда на природу этики полностью соответствовал традиции рациональной философии. Его взгляды отражали основные идеи христианского рационализма и Просвещения. И при этом Ротбард не претендовал на то, что его этика свободна от ошибок. В соответствии с традициями рациональной философии он просто настаивал на том, что аксиоматико-дедуктивные аргументы можно критиковать и, быть может, опровергнуть лишь аргументами, которые имеют такой же логический статус (подобно требованию того, что — не настаивая на непогрешимости логиков и математиков — логические или математические доказательства могут опровергаться лишь с помощью других логических или математических аргументов).
Однако в эпоху демократического социализма такие старомодные требования — при попытке совмещения их с этикой, разумеется, а особенно, если эта этика оказывается либертарианской, — академической публикой обычно отклоняются и отвергаются с порога. В отличие от «модернового» Нозика, Ротбард был убежден в том, что он доказал, что либертарианство — анархия, основанная на частной собственности, — нравственно обоснованно и правильно, а все этатисты и социалисты попросту ошибаются. Соответственно он выступал за немедленные и постоянные действия. «Либертарианство, — писал Ротбард, — «есть философия, нуждающаяся в политике… Либертарианец должен страстно добиваться правосудия, эта страсть возникает из его рационального понимания того, чего требует естественное правосудие, и направляется им. Правосудие не есть функция обычной утилитарности, оно должно быть побуждающей силой, если мы хотим свободы;… (а) это означает, что либертарианец должен быть «аболиционистом», то есть он должен желать достижения цели обретения свободы и как можно скорее… (Он) должен быть аболиционистом, который мгновенно отражает, если может, любые поползновения на свободу» (с. 258—259).
Неудивительно, что класс интеллектуалов, субсидируемый налогами, и особенно академический истеблишмент, видели в Ротбарде лишь экстремиста, которого лучше всего игнорировать и исключить из академической дискуссии[23].
Вначале «недоброе» и «нетерпимое» либертариантсво Ротбарда получило признание среди неакадемической публики: среди людей свободных профессий, бизнесменов и других образованных людей самых разных занятий. Если «благородное» либертарианство Нозика никогда не распространялось дальше академических кругов, то Ротбард и его «экстремистское» либертарианство стали источником и ядром идеологического движения. Ротбард стал творцом современного американского либертарианства — радикального отпрыска классического либерализма, — которое за последние почти три десятилетия выросло из горстки единомышленников в настоящее политическое и интеллектуальное движение. Естественно, в ходе своего развития и трансформаций Ротбард и его либертарианство не оставались неизменными и неоспоримыми, в карьере Ротбарда также были взлеты и падения, связанные со сближением с теми или иными организациями и отдалением от них. И все-таки, вплоть до самой смерти, он оставался без сомнения самой уважаемой и авторитетной личностью среди всех участников либертарианского движения, а его рационалистическое, аксиоматико-дедуктивное, праксиологическое или «австрийское» либертарианство по сей день является точкой отсчета, относительно которой определяется и позиционируется все и всё в либертарианстве.
То, что оказалось неприемлемым для академической среды — старомодный аксиоматико-дедуктивный метод рассуждений и системостроительство Ротбарда — по-прежнему находило отклик у многих людей. Тогда как современные академические ученые, свободные от необходимости практического обоснования своей деятельности, имеют возможность участвовать в несистематических и открытых «диалогах», людям, занятыми практическими делами, особенно успешным людям, необходимо действовать и мыслить систематически и методически, и такие люди — планирующие и думающие о будущем, имея низкие временные предпочтения, — вряд ли будут удовлетворены чем-то, кроме методичных и систематизированных ответов на возникающие у них практические вопросы, касающиеся морали.
И как раз у этих успешных и независимо мыслящих людей откровенный политический радикализм Ротбарда не вызвал никакого отторжения. Исконная американская традиция радикального либертарианства, пусть и в ослабленном виде, еще живет среди образованных людей. По сути дела, американская революция черпала вдохновение в радикальных либертарианских идеях Локка. Декларация независимости и, в частности, ее автор Томас Джефферсон, также отражали и выражали тот же рационалистический дух Просвещения и даже еще более раннюю традицию естественного права, характеризующую также и Ротбарда и его политическую философию: «Мы считаем самоочевидными истины: что все люди созданы равными и наделены Творцом определенными неотъемлемыми правами, к числу которых относится право на жизнь, на свободу и на стремление к счастью. Что для обеспечения этих прав люди создают правительства, справедливая власть которых основывается на согласии управляемых. Что, если какой-либо государственный строй нарушает эти права, то народ вправе изменить его или упразднить и установить новый строй, основанный на таких принципах и организующий управление в таких формах, которые должны наилучшим образом обеспечить безопасность и благоденствие народа. Благоразумие, конечно, требует, чтобы давно сложившиеся формы правления не сменялись вследствие маловажных и преходящих причин, так как опыт прошлого показывает, что люди скорее склонны терпеть зло, пока оно еще переносимо, чем пользоваться своим правом упразднения привычных форм жизни. Но когда длинный ряд злоупотреблений и насилий, неизменно преследующих одну и ту же цель, обнаруживает стремление подчинить народ абсолютному деспотизму, то право и долг народа свергнуть такое правительство и создать новые гарантии обеспечения своей будущей безопасности».
