Уже в процессе перестройки раскрепощенное восприятие нашего социалистического прошлого, когда гнев, наша неудовлетворенность, казалось бы, нашли первопричины социального паралича общества, назревала опасность некритического восприятия событий, происходящих сегодня, сейчас. Уже вызывала крайнюю раздраженность критика вновь принятых законов, потому как они, эти законы, принимались уже другой командой, другой системой мер и оценок. А значит, критика поверхностна, она сеет недоверие к обновлению, тянет нас назад.
В стране сложилась пагубная практика принятия не оснащенных материальным и сырьевым ресурсом решений. Эта болезнь приобретала массовый характер. Если быть честным, практически не выполняются даже наполовину многие решения правительства. В перестройку проникло опасное веяние бумажного социализма. Почему это происходит? Когда министр гражданской авиации заявляет, что воздушный флот недополучил «лишь 50 процентов самолетов», предусмотренных пятилетним планом, нелепым представляется утверждение о продуктивности плановой модели развития. Это великое заблуждение, что у нас плановое хозяйство. У нас хозяйство регламентированное, ибо назвать плановым хозяйство, где не выполнена ни одна пятилетка, невозможно. Двенадцатую пятилетку мы тоже не выполнили.
И все-таки, почему у нас не как у людей? Что нам помехой? Мания глобализма. Мы ведь не умеем строить нормальные предприятия. Непременно первое в мире, единственное в Европе! Если завод, то на миллион автомобилей в год. Если область, то размером в три Франции.
Партия в тупике? И тотчас окрик: при чем тут партия?! Партийный аппарат — это не вся партия. При чем здесь социализм? Это все козни бюрократов. А потом, оказывается, и бюрократ ни при чем, был период застоя. Все он, Брежнев. Завтра мы будем говорить: при чем здесь перестройка? Это все Горбачев, Рыжков — они завели.
Кризис общества не ограничивается кризисом руководства. Увы, у нас иная стадия заболевания. Общность людей под названием «советский народ» переживает кризис. Система под названием «социализм» им поражена.
Кстати, если целое (общество) находится в состоянии кризиса, то его авангард (партия) вне кризиса быть не может. Это нелогично. Мы долго жили понятиями, что спад, кризис, инфляция, безработица, наркомания, проституция, коррупция — это все звери из соседнего леса. У нас они не водятся.
Почему партия не может переживать кризис? Может. Если естественно быть здоровым, то так же естественно быть больным. Сейчас мы пытаемся выговорить эти крамольные слова: «виновата система». Она несовершенна, она уязвима. Она как часы без механизма, где стрелки переводятся вручную. Какая команда на вахте, такое и время. Кажется, мы приступили к ремонту механизма. И все-таки, касаясь экономики, мы не можем отрешиться от идеологических догм. Пора же наконец понять, что, протягивая нищему на паперти рубль, совсем необязательно оглядываться и спрашивать, что по этому поводу говорил Ленин.
Отнюдь не праздный вопрос: почему капитализм в своей современной фазе достаточно широко использует элементы социализма? Швеция, Англия, Финляндия, ФРГ. А мы приходим в шоковое состояние от слов: рынок, конкуренция, биржа труда.
То, что происходит в стране с кооперативным движением, невероятно по степени безрассудства. Великая идея губится порочным исполнением. Казалось, как просто. В стране завалы неликвида. Образовали кооперативы, провели инвентаризацию складов и отдали кооперативам неликвид, отходы, вторичное сырье, а они поднатужились, превратили всю эту массу в потребный продукт. Рынок насыщен — все довольны. Наш первый просчет не в налоговой шкале, её несовершенстве. В полном непонимании психологии отечественного хозяйственника.
Во-первых, выросшего в атмосфере постоянного дефицита и срыва всех мыслимых и немыслимых поставок. Во-вторых, уяснившего как норму извращенный принцип социальной справедливости. Я счастлив не тогда, когда стал богатым мой сосед и я, воспользовавшись его примером, стану работать лучше, предприимчивее, чтобы тоже разбогатеть. Ни в коем случае. Истинное счастье наступит в тот момент, когда сосед разорится, превратится в такого же нищего, как я.
Все это уже давно известно, достаточно раскрыть Гоголя, Салтыкова-Щедрина. Вспомнить Чичикова у Собакевича, как складывается их разговор:
«— Вам нужно мертвых душ? — спросил Собакевич очень просто, без малейшего удивления, как бы речь шла о хлебе.
— Да, — отвечал Чичиков и опять смягчил выражение, прибавивши: Несуществующих.
— Найдутся, почему не быть… — сказал Собакевич.
— А если найдутся, то вам без сомнения… будет приятно от них избавиться?
— Извольте, я готов продать, — сказал Собакевич, уже несколько приподнявши голову и смекнувши, что покупщик, верно, должен иметь здесь какую-нибудь выгоду.
«Черт возьми, — подумал Чичиков про себя, — этот уж продает прежде, чем я заикнулся!» — и проговорил вслух:
— А, например, как же цена? Хотя, впрочем, это такой предмет… что о цене даже странно…
— Да чтобы не запрашивать с вас лишнего, по сту рублей за штуку! сказал Собакевич».
Как видите, ничего нового. Не утомляющий себя чтением министр непременно скажет: «Так ведь Чичиков жулик!» — он примерно так усвоил школьный курс.
Так ведь и Собакевич жулик, коли продает несуществующее. Однако просвещение — вещь великая. Точно так же государственный сектор ведет себя с кооперативами: не отступить от этой цены даже ни на ползвука.
Сегодня для директора предприятия, в том числе и для выбранного, понятие «народ» тоже достаточно усечено, в лучшем случае границами своего предприятия. «А почему я должен думать о всех?! Для этого власть существует». Трудно возразить, но тогда вдвойне нелепо рассуждение о некой социалистической сознательности.
Торгуясь с кооперативом, назначает ему пятикратную цену на сырье, устаревшее оборудование, отходы, которые прежде сжигал. Он, директор, не думает о товаре, что появится на рынке, и уж тем более о народе, который купит товар и ахнет перед ценой, потому как не знает предыстории. Директора завода это не волнует. Гнев-то все равно обрушится на кооператора. Главное — чтоб сосед не разбогател. Он здесь монополист, и его, директора, устраивает, чтоб народ (покупатель) стоял перед ним на коленях.
Если вдуматься, аренда под началом колхозов и совхозов — это та же самая крепостная модель. Хочу дам, хочу отниму. Нас ничему не научила история с животноводческими комплексами. Разве идея комплексов была плоха, непродуктивна? Нет. Непродуктивной она стала у нас, ибо это идея цивилизованного, высокоорганизованного общества, каковым мы не являемся. Если есть комплекс по откорму, то рядом должен быть комплекс по воспроизводству, а рядом с ним комплекс по производству кормов. Потому как это звенья одной технологической цепи, и отсутствие хотя бы одного звена превращает всю линию из высокопродуктивной в убыточную. Нельзя в механизм с микронной точностью загружать топливо совковой лопатой. Нельзя создать кооператив по приготовлению шашлыков, не имея рядом кооператив по производству баранины. Ибо баранина, производимая в колхозах, на прилавке практически отсутствует. Мы же организуем кооператив не в условиях переизбытка сельхозпродукции, а при её острейшем дефиците.
Разве не исполнительная власть отдала кооперативам, в той же Москве, убыточные столовые, кафе? А это значит — у нас не расширилась сфера обслуживания. И дело не в том, что там цены другие. В городе появилась подпольная оптовая торговля мясом, овощами, сахаром, кондитерскими изделиями. Что это — бездумье власти? Или умысел? Поставим вопрос иначе. Закон о государственном предприятии практически лишен действующего начала, и предприятия не сделали ожидаемого экономического рывка. Рассуждая трезво, бюрократизм парализовал экономическую реформу в государственном секторе.
Но тот же монополизм блокировал и альтернативный путь экономической деятельности — кооперативы. Однако третьего пути нет. Вернее, он есть — все оставить как было.
Каждая страна несет свой крест. На наших плечах — крест сверхдержавы. Нас ещё не было, а крест уже был. Единственный в своем роде крест. Кажется, Чаадаев писал о великой предназначенности России удивлять. Наша социалистическая история, как бы мы ни отрекались, была продолжением, не началом, хотя и им тоже была, а продолжением, когда позади крепостное право, двухвековая монархия, когда цикл буржуазной демократии исчислялся лишь месяцами. А дальше изнуряющие, замешанные на крови, восторгах и страданиях будни социализма.
Так получилось. Мы обречены были догонять. Не развиваться и в силу этого догонять, а именно догонять и в зависимости от этого развиваться. Хотел бы заметить, что это совершенно разные, как экономическая, так и социальная, ситуации.
