Расхожим объяснением причин Февраля стало то, что народ, дескать, устал от бедствий войны. А какие бедствия несли русские? Россия оказалась единственной воюющей державой Европы, которой удалось сохранить свои сырьевые источники. Англия в условиях морской блокады, находилась в куда более бедственном положении. Франция, сражалась в крайнем напряжении сил — положив миллионы солдат на Сомме и под Верденом, она при этом оказалась не в состоянии добиться хоть каких-нибудь ощутимых успехов. Радоваться оставалось лишь тому, что достижения немцев были столь же мизерны при сопоставимых потерях. К 1917 г. война окончательно превратилась в войну на истощение, а в этом случае у России было колоссальное преимущество — ее практически невозможно было истощить усилиями извне. А вот Германию, где население стало испытывать голод, а промышленность начала задыхаться из-за недостатка сырья, война на истощение ставила перед лицом неминуемого краха даже при отсутствии впечатляющих успехов Антанты на фронтах.
Как ни парадоксально, но именно благодаря войне русские крестьяне начали хорошо питаться, ибо с 1915 г. экспорт зерна за границу, обескровливающий деревню, практически полностью прекратился (в том году было экспортировано 17 млн. пудов пяти основных зерновых культур — в 32 раза меньше, чем в 1913 г., когда этот показатель составил 554 млн. пудов). Немало этому способствовало и введение сухого закона, поскольку громадное количество первосортного зерна, ранее пережигаемого на спирт, существенно пополнило продовольственные фонды. Не смотря на изъятие из сельского хозяйства трех миллионов рабочих рук, пашня была увеличена к 1916 г. на 20 %. Так что вместо голода России грозило пусть относительное, но продовольственное изобилие. Все воюющие европейские страны и даже нейтральная Швеция практиковали распределение продуктов по карточкам, а в России только в марте 1917 г. (вследствие революционного хаоса) сложилась ситуация, потребовавшая введения нормированного распределения продовольствия в крупных городах.
Если Франция во время войны поставила под ружье более 20 % мужчин призывного возраста, то в России этот показатель находился на уровне 8,5 %, то есть было еще далеко до того рубежа, когда промышленность начинает испытывать критический дефицит рабочих рук, тем паче, что подавляющую массу рекрутов составляли крестьяне, а квалифицированные рабочие имели «броню». Разве женский труд использовался в российской тяжелой промышленности, тем более на военном производстве? Нет, а между тем в Англии молодые девушки в массовом порядке заменяли ушедших на фронт мужчина, где бы вы думали? — в шахтах и на дико вредном химическом производстве взрывчатых веществ! Вот это действительно свидетельствует о громадном напряжении сил нации, о колоссальных тяготах военного времени. Думаю, лишне будет говорить о бедственном положении Германии, вынужденной бороться на двух фронтах, да еще помогать австрийцам в Альпах и туркам в Азии.
Да, потери России в самом тяжелом для нее 1915 г. были велики — 2,5 миллиона человек убитыми, ранеными, пропавшими без вести и пленными, то есть 1,5 % от общего населения империи. Однако эти бедствия несопоставимы с нашими утратами 1941 г. Ведущие европейские державы во время Первой мировой страдали еще больше. В самом напряженном для Британии 1918 г. английские потери в Европе составили 806 тысяч человек, что равняется 1,8 % численности населения островов (в предыдущий год — 1,7 %, в 1916 — 1,5 %), причем доля безвозвратных потерь была выше, чем на Восточном фронте за счет меньшей доли пленных.
Европейские страны хотя бы участвовали в войне или страдали от войны, идущей рядом, но Америка на ней лишь наживалась, вмешавшись в конфликт лишь под конец. Однако и там народ очень скоро ощутил прелести военного времени на своей шкуре: «Очень холодная зима 1917–1918 годов и общее развитие промышленной активности привели к дефициту угля в США. И дефицит этот был столь суров, что местные власти вынуждены были приставлять охрану к поездам, проходившим через их территорию, полисмены охраняли кучи угля, чтобы предотвратить кражи. В детских домах и приютах кончилось топливо, и их обитатели умирали от холода. Даже здоровые люди жаловались на отсутствие запасов угля, стуча зубами от холода. В январе 1918 года Управление по проблемам топлива приказало закрыть почти все промышленные предприятия к востоку от Миссисипи, чтобы высвободить топливо для сотен судов с предназначенными для войны в Европе товарами, ожидавших угля в гаванях Восточного побережья. Чтобы экономить уголь, фабрики обязали не работать по понедельникам. «Это был настоящий сумасшедший дом, — отметил полковник Эдуард Хауз,[3] советник Вудро Вильсона. — Я никогда не видел такой бури протеста».[4]
В России же промышленность даже не была переведена на военные рельсы, и это не тревожило ни политиков, ни генералов. Попытку милитаризации экономики последние хотели предпринять лишь летом 1917 г., когда данные меры уже были трудноосуществимы в условиях нарастающего хаоса. Между тем именно к 1917 г. русская армия была укомплектована оружием и припасами лучше, чем во все предшествующие годы войны. Значительно окрепли стратегические позиции России после завершения строительства двухколейной железной дороги, связавшей центр страны с незамерзающим портом Романовым-на-Мурмане (Мурманск). Таким образом, появилась надежная нить, связавшая империю с ее союзниками, что сделало возможным эффективную переброску военных грузов по морю. Но самое главное, офицерский корпус получил колоссальный боевой опыт, да и русский солдат, спешно мобилизованный и слабо обученный, по уровню боевого мастерства стал постепенно превосходить своего противника. Так что стоны о якобы непомерных трудностях, которые пришлось претерпевать народу во время войны, не отражают реального положения, пик военного напряжения для страны к 1917 г. был уже пройден.
На май 17-го намечалось стратегическое наступление одновременно на Западном и Восточном фронтах, десант с целью захвата Константинополя. В успехе предстоящей кампании генералитет бы абсолютно уверен (возможно, зря). Уверенность в том, что Россия вот-вот выиграет войну, подтолкнула высшее командование армии к открытому мятежу против царя. И надо сказать, расчеты их были вполне здравыми. Николай II с августа 1915 г. являлся верховным главнокомандующим, пусть по большей части и номинальным, и любые военные успехи автоматически поднимали его авторитет. В результате победы в войне, призом в которой виделось присоединение Галиции и Турецкой Армении, установление русской гегемонии во всей Восточной Европе, Персии и захват Черноморских проливов, слава Николая могла затмить величие Петра I и Екатерины II. В этом случае свергнуть его было бы просто немыслимо.
Западные «союзники» категорически не желали видеть Россию в числе победителей, поэтому, как ни парадоксально, они так же были заинтересованы в срыве майского наступлении на Восточном фронте. Соответственно, переворот нужно было осуществить до весны 1917 г., и никак не позже. Еще 15 июня 1916 г. начштаба действующей армии генерал Алексеев[5] обратился с докладом к царю, в котором предлагал сосредоточить всю власть на всей территории империи в руках «верховного министра государственной обороны», приказы которого должны были бы исполняться так же, как и царские. До этого власть верховного командования армии ограничивалась лишь театром военных действий. Войска вне фронта находились в подчинении военного министра. Но двух верховных руководителей, как известно, быть не может, и потому данную инициативу Алексеева надлежит понимать, как попытку «бархатного» переворота.
Мотивы генералитета понятны: во-первых, они хотели победить в войне, а во-вторых, категорически не желали отдавать лавры победителя Николаю II, который не пользовался особым почетом в армейской верхушке. В случае блестящей победы без царя генералы могли рассчитывать, что в послевоенной России они приобретут немалую политическую власть, базирующуюся на их авторитете спасителей отечества. В случае же победы под формальным водительством императора, на что могли рассчитывать высшие военачальники, кроме 25-го по счету ордена и поместья под Константинополем или Кенигсбергом?
Но Алексеев был не главным заговорщиком, а армейское командование — не единственным очагом заговора. Настоящее осиное гнездо противников режима представляла собой Государственная Дума, играющая в государстве, по сути, декоративную роль, но состоящая из амбициозных авантюристов и кривляк. Посему мало удивительного в том, что генерал Алексеев после провала своего плана мягкого переворота вступил в активные сношения с одним из думских заговорщиков Гучковым.[6] Другой активист переворота, вождь кадетов Милюков[7] писал в августе 1917 г. в одном из частных писем: «Вы знаете, что твердое решение воспользоваться войной для производства переворота принято нами вскоре после начала этой войны, знаете также, что ждать мы больше не могли, ибо знали, что в конце апреля или начале мая наша армия должна была перейти в наступление, результаты коего сразу в корне прекратили бы всякие намеки на недовольство, вызвали бы в стране взрыв патриотизма и ликования».
