Я бы употребил более резкое слово: мы живем в порнографической цивилизации, сексуальный аспект экстраполируется. Отклонения от нормы становятся нормой, эксгибиционизм в культуре делается привлекательным, и не только в культуре. Я говорю не о кино — в политике, образовании, развлечениях, в культе тела, заслоняющем духовное развитие, в потере традиции и привязанности к одному мигу, в этике — словом, порнография везде.
Современная цивилизация, как сказал Бернанос, это заговор против духовной жизни.
Когда я гляжу на французское население, то чувствую себя иностранцем в моей собственной стране. Более того, я совершенно одинок, выброшен с культурной территории — устранен именно за то, что осмелился критиковать культурное лобби, властную культурную коррупцию; я осмелился указать на то, что глобальный капитализм убивает национальную культуру (вот вам пример: последний Нобелевский лауреат, ле Клезио, — это самый политически корректный и наиболее пустой писатель, какого можно только представить).
Прошу прощения, что приходится говорить обо мне самом, но утверждаю, что я — одна из жертв тоталитаризма нового типа, или фашизма, если вам нравится больше это слово, — но учтите, что это именно меня обвиняют в том, что я фашист: я был подвергнут остракизму и сто двадцать писателей подписали письмо, в котором говорится, что я фашист.
Да, теперь я думаю, что должен найти в себе силы и встать. Встать и сказать обо всем, что вижу очень ясно, о том, что является реальным порабощением, — сказать, даже если ясность моего суждения будет квалифицирована как фашизм.
Весьма очевидный симптом деградации общества — это разрушение языка, столь заметное сегодня во французской речи. Разрушение языка, создание новояза — это и есть матрица фашизма. Об этом писал еще Оруэлл.
Молодая польская еврейка сказала мне недавно, что невозможно понять Россию, если не учитывать азиатский деспотический дух и исконную готовность русских быть рабами. И если она права, то значит русские и европейцы действительно похожи, но, слушая ее, я вспоминал и грезил о русской культуре: Гоголь, Достоевский, Соловьев, Чехов, Мандельштам, Солженицын, Цветаева, Мусоргский, Скрябин, Тарковский, Губайдулина, Денисов, Шнитке и так далее.
Демократия теряется, растворяется в трюках, приготовленных для толпы. Мы живем с тенями фактов, в иллюзиях, отнюдь не в реальности. Отчаяние — вот нужное слово.
Как верующий католик я обязан сказать, что отчаяние — это уступка дьяволу. Я католический писатель, следовательно, у меня нет права на отчаяние. Западная Европа сегодня ненавидит католицизм — но я принимаю бой.
Кантор: Определение фашизма
Ришар, политика последних лет заключается в одном: в желании отсрочить приход фашизма. Социалистический проект отменили, демократический провалился, никаких препятствий для наступления фашизма не осталось. Фашизм пытались локализовать — объявляли его наступление то в Ираке, то в Ливии, то в Украине.
Дело не в том, какой из держав что именно на руку — все так или иначе делали вид, что существует точка, где появился фашизм и где с ним надо бороться.
Но фашизм наступил везде — прежде всего потому, что его не замечали: этим словом называли все что угодно, только не сам фашизм.
Сегодняшний либеральный гражданин охотится на призрак тоталитаризма (это крайне растяжимое понятие), но четко определенного зла он знать не желает. Книга Дебора «Общество спектакля» мне не показалась убедительной потому, что добавила новое определение к ситуации, и без того отягощенной избыточными словами. Никакого спектакля нет — есть реальность.
Мы так боимся сказать финальное страшное слово, что гораздо охотнее говорим, будто фашизм уже вовсе не существует, что он принадлежит к ушедшей эпохе. Или внедряем много дефиниций: «итальянский фашизм», «германский нацизм», «франкизм» — и вот определение уже поплыло.
Но согласитесь с простейшей мыслью: тот факт, что в тридцатые годы прошлого века было представлено полтора десятка инвариантов фашизма, говорит лишь об одном: у явления «фашизм» есть общий знаменатель, есть нечто такое, что воспроизводится постоянно, а вот в числитель может быть вынесена культурная особенность пораженной недугом страны. Это может быть венгерская гордость, русское мессианство, германское братство — то есть особенности стран, но не это главное.
Да, есть итальянский и германский фашизм, они в чем-то несхожи. Ну и что с того? Есть масса явлений, представленных в разных странах, — с отличным культурным числителем, но с общим знаменателем. Есть общий радикал, и на основании этого общего и надо определять фашизм; а то, что фашизм Салазара не похож на фашизм Квислинга, — это относится к культурным особенностям.
Есть и другая опасность: использовать слово «фашизм» для обозначение любой диктатуры. Например, сегодня либеральный диктат рынка называют новым фашизмом. Это настойчиво повторяют, и многие поверили. Между тем неолиберальная диктатура (таковая есть, безусловно) — это никак не фашизм. И теория золотого миллиарда, паразитирующего на прочих людях планеты, тоже не фашизм. И колониализм — это угнетение, но не фашизм. И египетский фараон и его власть тоже не фашизм.
Подмена понятий приведет к тому, что явление, ошибочно именованное фашизмом, впоследствии признается едва ли не положительным — поскольку фашизма в нем нет.
Так, называли Ирак фашистской страной, а Саддама сравнивали с Гитлером. Саддама обвинили в хранении оружия массового поражения — и, осуждая впоследствии западные страны за подлог, практически оправдали Саддама. Между тем Саддам действительно был тираном, и, возможно, восточная сатрапия Саддама ничем не лучше фашизма и должна быть устранена. Просто это не фашизм.
Приведу другой пример. Сегодня русские газеты используют термин «украинский нацизм», оправдывая агрессию в Украину, — ведь агрессия как бы защищает от страшного зла. Никакого нацизма в Украине нет и не было. На выборах в Украине процент сторонников «Правого сектора» (националистов) оказался мизерным. В правительстве Украины много евреев, а ограничения на русский язык совсем не означают геноцид. В Латвии, например, русский язык тоже не считается государственным, а граждане, не сдавшие экзамен на знание латышского, не получают гражданство, при том что в Риге половина населения — русские.
Когда российские пропагандисты запустили словосочетание «геноцид русского народа», они великолепно знали, что совершают подлог: такими словами всуе пользоваться нельзя; но важен был результат: русские люди пришли в неистовство. В дальнейшем стали рисовать на карте Украины свастику, показывая, что украинский народ принял фашистскую доктрину. В реальности фашистской программы нет и не было, как не было запрещения русского языка, а отмена русского как государственного произошла не вчера, а 23 года назад. Однако эти пропагандистские приемы дали свои страшные плоды.
Русским людям дали возможность заново пережить великие моменты освободительной Отечественной войны. Пафос задрали столь высоко, что подавление империей мятежа окраины (именно так рассматривают вразумление Украины вне международных законов) представили как продолжение битв Второй мировой, а граждан мятежной страны изобразили наследниками Третьего рейха.
Народу России дали пережить пафос борьбы за правое дело; люди поверили, что защищают родину, нападая на родину чужую. Так бывало в случае войны с Финляндией, например. Удивительно при этом то, что солдат, защищающих собственную территорию от вторжения, называют карателями, тогда как именно имперские войска и осуществляют карательные функции по отношению к мятежной колонии.
Есть ли украинский национализм? Безусловно; и это не вызывает симпатии. Национализм есть черта сознания освобожденной колонии, как это ни печально.
Но примите в расчет, что Российская империя всегда была беременна национализмом. Русская литература изобилует описанием вековой вражды между русскими и порабощенными Россией народами — это бремя лежит на титульной нации всегда.
Советская «дружба народов» убедительна лишь благодаря социализму. Вне социализма в империи дружбы народов нет и не было. Вспомните патологическую нелюбовь Булгакова к украинскому языку или ненависть Достоевского к полякам. Неприязнь народа, присоединенного к титульной нации, не новость: поглядите на шотландцев и ирландцев и их отношение к англичанам.
Однако далеко не всякий национализм способен перерасти в фашизм. Армяне не любят азербайджанцев и турок, однако армянского фашизма не существует; критичным является то обстоятельство, что армяне не в состоянии погубить азербайджанцев и турок: последних в разы больше, чем армян.
Малая нация может презирать большой народ: армяне — турок, ирландцы — англичан, украинцы — русских; это происходит в силу ясных исторических причин. Но представить, что армяне устроят турецкий геноцид, нереально; так же нереально предполагать, что в отношении ядерной страны России, обладающей новейшим вооружением, малая страна Украина может вынашивать планы геноцида.
