Я передвинул предохранитель на «feu». Но скверный поворот миновали благополучно.
Новая дорога пошла полем. Я передвинул на «sür».
И спросил:
— Как у вас тут при встрече, здороваются ли люди?
Он ответил:
— Пуля в лоб — вот тут как здороваются…
Я не особенно понял, в чей лоб: наш, их?
Должно быть — взаимно.
Но ведь у них — винтовки, а у нас — игрушки… Толкуй тут о равенстве…
* * *
Впрочем, скоро мы «сравнялись».
— Мишка! Вправо, влево — смотри! Вожжи не распускай!
Мы пробирались какими-то перелесками без дороги, объезжая что-то. Справа невдалеке чувствовалось село.
Он объяснил:
— Прошлый раз… вот тут… бандиты грабили… кричал человек… Мишка, помнишь?
Мишка показал рукой:
— Там это было… под селом…
Я передвинул на «feu».
* * *
Но бандиты нас помиловали. Да и это не казалось мне страшным. Ведь у них тоже «игрушки», и вообще… Вообще, это не то.
За ними не стоит непроницаемой стеной власть, черная и мрачная, как опушка высокого зловещего леса. Бандиты, это так — кустарничек… сосенки…
* * *
— Ну, теперь с «погранохраной» легче. Это — большая дорога… Тут всем можно ехать. Тут только могут быть таможенники… Ну, это — сволочь! Все — жиды…
Я спросил:
— Контрабанду для себя ловят, конечно?
— Еще бы! С ними мы — живо…
— У них что?
— Наганы, кольты…
И было в этом столько пренебрежения, что я переставил на «sür». Жидки с револьверами — не так страшно…
* * *
Несмотря на все; несмотря на миллионы расстрелянных; несмотря на то, что армии белых разбиты; несмотря на то, что России нет, а вот на ее месте СССР; несмотря на то, что весь мир под угрозой, — старая психология не может переделаться…
Жидок с револьвером? Пустяки!
А меж тем нет на свете зверя опаснее, ибо именно он, жидок с револьвером, делает революцию.
Впрочем…
Впрочем, когда он делает революцию — это одно. Все силы ада с ним. Когда же он ловит контрабанду, чтобы ее украсть, — это совсем другое.
Это из тех низших чертей, которым кузнецы Вакулы крутят хвосты…
* * *
Однако мы не долго ехали большой дорогой.
— Там — район. Район «погранохраны»… в селе… Плохое место… часовые стоят… могут поинтересоваться… откуда? куда?
Мы взяли вправо — в поле, по какому-то следу.
* * *
Но след скоро потеряли. Кругом — поле. Мало что видно: мутно, бело. Ни звезд, ни месяца. И как будто туманится воздух.
Не холодно. Сколько проехали? Кто его знает. Верст двадцать…
* * *
Они ехали по каким-то им одним ведомым приметам, спорили, убеждались, бесконечно находили след и еще чаще теряли, ехали через поля, леса, лесочки и перелески, пригорки, холмики, откоски, низинки, долинки, ложбинки и, наконец, потеряли след окончательно и бесповоротно… Это и понятно: ведь — «в объезд»… Объезд большой дороги верст в тридцать, объезд такой глушью, чтобы ни одного жилья не встретить…
Так поставлена была задача: очевидно, везли что-то ценное в этом сене под нами, что хотели предохранить от всех «сюрпризов».
* * *
Впрочем, это только мне показалось, что след потеряли бесповоротно. Они же не были ничуть смущены.
«Столбы!»
Телеграфные столбы, соединенные ариадниной нитью проволоки, какого еще другого следа нужно?
* * *
Столбы вещь хорошая, но не тогда, когда кругом заволокло белым молоком так, что от одного столба до другого не видно… По этой причине мы скоро потеряли и» столбы. Потеряв, пришлось возвращаться по своему следу, пока не нашли последнего столба, около которого проехали. Тут применили следующую систему. Лошадь оставляли со мной, а они, выйдя из саней, расходились по сугробам веером, отыскивая соседний столб. Кто находил, кричал: «есть». Я подъезжал на голос. Так продолжалось, пока Иван Иваныч не изобрел «чашечки». Дело в том, что по фарфоровым чашечкам можно судить, куда бежит проволока: она их — чашечки — пересекает под прямым углом. Значит, приблизительно направление дается. Это значительно облегчило дело, но случился «инцидент».
* * *
— А это что? — сказал Мишка.
— Где?
Он показал рукой.
— Ну как что? Это? Пень, куст…
— Отчего же он бежит?
— Разве он бежит?
— Конечно, бежит!
И крикнул:
— Стой! Кто идет?!
Ответа не получилось.
— Волк, — сказал Мишка.
— Ну да, рассказывай…
* * *
— А это что?
Мишка показал рукой в другом направлении.
Там чернелось нечто, вроде первого: не то двигалось, не то нет.
— А это что?
Он ткнул рукой в третье, четвертое, пятое место. Везде было то же самое: черные пятнушки, которые не то движутся, не то нет.
— Волки, — сказал Мишка.
— Если волки, держите лошадь. Убежит, что будем делать!..
Мы стояли все трое около саней. Но почтенный Васька, проявлявший все время все признаки удивительного благоразумия (например, он ни разу не чихнул, не храпнул, там, в лесу, когда было опасно), и сейчас был совершенно спокоен. Или он бесчувственный, или волков нет. И потом…
Никогда я волков на свободе не видел. То, что Россия страна волков, — это под развесистой клюквой рассказывают старые француженки своим внукам. Однако во всех романах написано непреложно, что у волков ночью «горят глаза». Почему же эти не горят? И притом эти черные пятнышки, хотя, когда на них смотришь пристально, действительно куда-то бегут, но почему-то общее их положение все то же самое. Что такое?
* * *
Наконец мне это надоело. Я пошел на одну из этих точек.
— Не подпускайте близко! — крикнул мне вслед Мишка.
В конце концов, это было смешно: ну что мне может сделать волк, если у меня в руках «игрушка»? Броситься в горло? Ну, пулю ему в живот, и конец! Да и в каких это романах написано, чтобы волки в малых стайках нападали? Для этого требуется не меньше «полсотни», как известно…
Бояться волков, не побоявшись большевиков, — это можно только в силу какого-то наследственного инстинкта. В Мишке, который «ближе к природе», он, очевидно, еще сидит…
* * *
Тем не менее я подходил с опаской, переставив на «feu».
Удивительно. Почему он не убегает?
Меж тем…
Меж тем вот — голова, уши… Только одно непонятно: видно именно только голову, уши, шею… Что это он, притаился за сугробом? Зарылся в снег? Ужасно странно для волка… Но вдруг я вспомнил Джека Лондона.
Умирающий, больной волк! — вот что это такое.
Это так, но все же удивительны его размеры. Такая голова и уши могут быть у зверя ростом с гиппопотама.
Что же это?
* * *
Позор!.. Волк оказался невинной елочкой, «обернувшейся» в зверя. Я даже побил ее сапогом со злости.
Но это рассмешило. Поехали дальше «по столбам» веселее и, наконец, где-то как-то напали на какой-то след. Тут остановились отдохнуть, закусить. Мы сделали приблизительно полдороги, этак верст тридцать пять. У них была колбаса, но не было хлеба. У меня была заграничная булка, но не было русской колбасы. Соединились, и получился ужин, в международном масштабе, нечто евразийское. Хлебнули водки. Я не пил, Иван Иваныч — немножко, Мишка — немножко множко. Стояли около лесочка, закрывшись от струйки ветра, но так, чтобы дорога была видна и спереди и с тылу.
* * *
Немножко подремали в санях. Было тихо, мирно, беловато-темно.
Я сказал бы — довольно уютно.
* * *
Конечно, ведь тут была полная безопасность. Какая смерть в такую глушь и в такую пору может сюда забрести? На людной площади Парижа или даже Белграда куда опаснее: одни автомобили чего стоют… Но как странно было подумать среди этих снегов обо всем том «автомобильном» мире. Как сразу стал он далек. Вот я и ушел «на тот свет», как предвидел. И вся та жизнь — стала сном…
* * *
Поехали опять. Перелески, лесочки, холмики, долинки — все в серо-белом сумраке.
След? След то терялся, то находился. Я тоже высматривал его старательно. Через некоторое время я стал его видеть отчетливо. Вот он — красивый, оранжевый… Отчего — оранжевый? Но зато — ясный. Но куда же Мишка едет? Совсем не туда. Вот куда след идет!
* * *
Я хотел остановить Мишку, но… сам остановился.
Во все стороны, куда бы я ни посмотрел, от саней бежал по снегу ясный, красивый, «оранжевый» след.
Тогда я понял. Утомление глаз. На самом деле ничего нет. Все это кажется…
* * *
Медленно наползал рассвет. Так же медленно, как тянулись шагом сани, оканчивая бесконечные версты. Все еще — без дороги: поля, перелески, снова поля… Лошадь тяжело ступает, отыскивая, где бы потверже снег, и сани шуршат томительно ровно… Я задремал.
* * *
Проснулся. Вижу — едем на деревню. Я растолкал Иван Иваныча.
