— Это была немка?
— Нет, она была русская.
— И он верит этому?
— Я верю тому, что ее поймали, эту женщину, но кто она — я не знаю, я не спрашивал, она не немка, а русская, но она имела задание отравлять колодцы.
— Это ему рассказывали, сам он не видел.
— Сам я не видел, но об этом рассказывали люди, которым можно верить.
— Что это за люди?
— Об этом рассказывали жители и товарищи, которые были со мной. Потом поймали женщину от вас в трамвае, она была в милицейской форме и покупала билет, этим она себя выдала. Наши милиционеры никогда не покупают трамвайных билетов. Или так, например: задерживают человека, у него четыре кубика, а у нас четыре кубика не носят, только три.
— Где это было?
— Это было в Смоленске. Мне рассказывали об этом мои товарищи.
— Известно ли ему об использовании нами парашютистов в Голландии и в других операциях. Не думает ли он, что это тоже были немецкие солдаты в иностранной форме?
— Видите ли, что пока советско-русская война… мне известно, да, советская печать очень объективно освещала военные действия между Германией и ее противниками… например, об операциях ваших парашютистов наша пресса писала, что англичане обвиняют немцев в том, что они действуют на территории других государств в голландской форме или же вообще в форме не немецких солдат, об этом наша печать писала по сообщениям англичан, но при этом отмечалось, что немцы вряд ли нуждаются в этом, я сам это читал, я знаю это.
— Один вопрос! Вы ведь сами соприкасались в боях с немецкими войсками и знаете, как сражаются немецкие солдаты. Ведь не может быть такого положения, чтобы имели место случаи таких неправильных действий, о которых вы говорите, упоминая о наших парашютистах, если в остальном война ведется нормальным путем?
— Да, именно так. Согласен во всех отношениях. Видите ли, я лично подхожу к этому делу следующим образом: парашютисты являются новым родом войск, как, например, артиллерия, кавалерия и т. д., это совсем иной род войск, задача которых заключается в том, чтобы ударить с тыла. Этот род войск действует в тылу и поэтому вызывает соответствующую реакцию у населения и в армии, их считают шпионами.
— В России тоже так практикуется? Если кого-то считают на что-то способным, то следует также оценивать и свой образ действий.
— Мы действуем в отношении вас так же, как и вы в отношении нас. В Смоленске имели место следующие факты: вам должно быть известно, что когда ваша авиация бомбила Смоленск, а наши пожарные тушили пожары, то ваши стрелки-парашютисты открыли по пожарным огонь. Думаю, что русские парашютисты поступили бы точно также, это же война.
— В России мы еще не использовали парашютистов. А вы использовали уже кого-либо из знаменитых 200 000 парашютистов, которые у вас, якобы, имеются?
— Наши парашютисты почти не используются на Восточном фронте.
— Как же это можно увязать с теми 200 000 парашютистов, которые введены в бой?
— 200 000? Вы спрашиваете меня, значит, как обстоит дело с теми 200 000 парашютистов, которые имеются у нас в Советском Союзе? Я не могу этого сказать, так как с 22.6 я не имею никакой связи с Москвой, ибо я уехал в армию, в мою 14-ю танковую дивизию. С тех пор я прервал всякую связь, так что я не знаю, что делают парашютисты, что они за это время предприняли. Могу только сказать, что я не знаю. Если они существуют, если они имеются, то они введены в действие, это их задача, вы сами знаете.
— Но раньше ведь у вас говорили: из страха перед пленом красноармейцы лучше застрелятся.
— Я должен высказаться по этому вопросу откровенно; если бы мои красноармейцы отступили, если бы я увидел, что моя дивизия отступает, я бы сам застрелился, так как отступать нельзя.
— Почему же солдаты покинули его?
— Нет, это были не мои солдаты, это была пехота.
— Знал ли он, что согласно международному праву с пленным солдатом в гражданской одежде предусматривается совершенно иное обращение, чем с солдатом в военной форме? Зачем он надел гражданскую одежду?
— Я скажу вам почему, потому что я хотел бежать к своим, а если бы меня заподозрили в том, что я имел намерение заниматься шпионажем, то для этого я ведь должен был знать немецкий язык.
— Известно ли ему о приказе, в котором говорится, что если солдату грозит опасность быть взятым в плен, он должен обеспечить себя гражданской одеждой?
— Видите ли, мне известно только, что все те, кто после этого окружения разбежались, начали переодеваться и я тоже дал себя уговорить это сделать.
— В каких сражениях вы участвовали?
— Шестого, седьмого, к вечеру 6-го, 14-я танковая дивизия примерно в 30 км от Витебска, значит, 14-я танковая дивизия, 18-я танковая дивизия и 1-я мотомехдивизия — т. е. весь седьмой корпус.
— С какого года он в армии?
— В Красной Армии я с 1938 года, я учился в артиллерийской академии.
— А теперь он кадровик?
— Да, да, да.
— В каком бою он впервые участвовал?
— Я забываю это место, это в 25–30 км от Витебска, у меня не было с собой карты, у нас вообще не было карт. Карт у нас не было.
— У офицеров тоже нет карт?
— Все у нас делалось так безалаберно, так беспорядочно, наши марши, как мы их совершали, организация была у нас вообще безалаберной.
— Как это следует понимать?
— Понимать это надо так: все части и моя часть, считавшаяся хорошей… Вы спрашиваете, значит, как следует понимать, что организация была плохая? Дивизия, в которую я был зачислен и которая считалась хорошей, в действительности оказалась совершенно неподготовленной к войне, за исключением артиллеристов, потому что переходы совершались плохо, сплошная неразбериха, никаких регулировщиков, ничего, это первое; во вторых, вы уничтожали бронемашины по частям.
— А как это отражалось на командовании?
— Оно никуда не годится (почему?), потому что оно отсиживалось в лагерях, вот и все, так было целых три года. Переходы совершались не больше чем на 30 км, к тому же один-два раза в год.
— Каково вооружение армии, отдельных родов войск?
— С моей точки зрения, армия хорошо вооружена, только не умеют использовать это вооружение, да, именно так и есть. Вы уничтожали нас по частям, а не в целом. Если бы корпус был организован как единое целое и действовал так же слаженно, как у вас, тогда была бы совсем другая картина.
— Как поступало пополнение?
— Скажу вам откровенно — вся дивизия была брошена как пополнение.
— А когда эта дивизия вошла впервые в соприкосновение с немецкими войсками?
— Это было 5-го, 6-го, 7-го. 6-го велась разведка боем, которая обошлась нам очень дорого, и все же 7-го вы должны были проиграть сражение, но ваша авиация мешала и разбила нас.
— Когда была рассеяна дивизия?
— 7-го она была разбита, ваша авиация разбила ее. Я едва остался жив и этим я должен быть благодарен исключительно вашей авиации.
— Понесла дивизия большие жертвы?
— Мы потеряли 70 % танков, 70 или 60 %, от 60 % до 70 %.
— Сколько же всего танков имела дивизия?
— Видите ли, она не была полностью укомплектована, старые танки еще не были заменены новыми… но новые уже были.
— А сколько их примерно было?
— Мы считали, что примерно 250 танков, точно я не могу вам сказать. Организацию я знаю, но точно я этого не могу сказать. Было больше 200 танков, 250–300, примерно так.
— А в чем причина плохой боеспособности армии?
— Благодаря немецким пикирующим бомбардировщикам, благодаря неумным действиям нашего командования, глупым действиям… идиотским, можно сказать… потому что части ставили под огонь, прямо посылали под огонь.
— Кто отвечает за руководство боем: командир полка, высший командир или политический комиссар? Ведь в Красной Армии имеются политические комиссары?
— Первым лицом является, конечно, командир, а не комиссар, не комиссар, нет, нет, первым лицом является командир. До прошлого или до позапрошлого года командир и комиссар были уравнены в правах, но затем пришли к выводу, что должен быть один хозяин, а не два, один должен быть, потому что два равноправных командира раздражают друг друга, мешают друг другу, поэтому хозяином считался командир, а комиссар его помощником. Один должен быть, а не два.
— Теперь стало известно, что как раз за последние дни произошло изменение, политические комиссары снова имеют повышенные полномочия, причем те же самые полномочия, которые они и имели во время революции.
