Если для античной традиции политика — это факт преобладания коллективно-публичного над приватным, то для нас, усвоивших опыт XX века, политика означает преобладание механизма производства жизни по тем или иным "схемам" над всем тем, что отражает докучливую или спасительную инерцию традиции. В XX веке неизменно проигрывали те, кто верил в традицию и здравый смысл, в наличие естественноисторической колеи или целесообразности, рано или поздно возвращающей всех экспериментаторов к тому, что "естественно и непреложно". На самом деле неизменно побеждали те, кто занимался производством общества, а проигрывали те, кто верил в его естественный ход и потому воздерживались от активности в "решающий момент и в решающем месте". В целом, следовательно, будущее как иное выступает как продукт политики. Не в том смысле, что замыслы инициаторов "грандиозных социальных экспериментов" в самом деле осуществляются "по плану"; напротив, ни один замысел не осуществился адекватным образом, а все выходило с какой-то "чертовщиной", с мефистофельским подмигиванием. В самый пик своего торжества политические победители обнаруживали, что в руках у них вместо чистого золота — черные угли, а увлеченные массы неизменно убеждались, что обещанный "новый порядок" куда жестче и нравственно сомнительнее прежнего. Словом, все выглядело так, будто демиург истории интересуется не конечным результатом, а драматургией как таковой и неизменно выбирает самые невероятные сценарии лишь потому, что они — драматичнее.
Итак, политику в XX в можно определить как производство непредсказуемого будущего, начинаемое по инициативе тех, кто верил в его научную предсказуемость — в исторические гарантии прогресса. Политика, таким образом, на деле является не плановым, а стихийным производством истории, конечные результаты которого неизменно расходятся с первоначальными замыслами. Именно такая политика бросает вызов другим, более размеренным формам социальной практики, внося в них непредсказуемые пертурбации. Политика выступает как античный рок, расстраивающий замыслы неполитических акторов, верящих в безыскусную разумность жизни и укорененных в повседневности. Трагическая дисгармония социального бытия выражается в том, что политика выступает наиболее действенным и в то же время наименее предсказуемым инструментом общественных изменений. Ни в чем другом с такой силой не проявляется способность человека менять лик общества, и в то же время ни в чем другом с такой силой не проявляется драматическое неведение того, какими будут реальные последствия этих изменений. Технологический цикл политики как производства нежданного иного можно разбить на следующие фазы: первоначальная (идеологически подкрепленная) уверенность ® интенсивность действия, равная этой уверенности ® результат, неожиданность которого тем выше, чем выше были показатели веры и интенсивности, относящиеся к предыдущим этапам.
Эта романтическая стихия политики уже давно была взята на подозрение позитивистским сознанием; не случайно позитивизм выдвинул свой императив будущего, касающийся замены "политического управления людьми администратированием вещами" (Конт — Энгельс). Однако — и здесь мы видим еще один парадокс новейшей истории — чем настойчивее представители великих учений, от марксизма до либерализма, обещали отмирание политики, тем более властно она вторгалась в повседневную жизнь и тем непредсказуемее становились общие последствия этих вторжений. Последствия экономической рыночной степени, по поводу которых столь сокрушалась марксистская мысль, оказались поистине мизерными, по сравнению с гигантскими тектоническими стихиями политики.
Здесь больше чем где бы то ни было мы имеем дело с пугающим и обескураживающим "иным" — с будущим, открывающим все новые, самые неожиданные глубины и впадины человеческого бытия и сознания. Не случайно, два позитивистско-сциентистских мифа сопутствуют политической истории нашего времени: о решительном ограничении или даже "преодолении" политики, и о переходе от стихийной "рыночной политики" соперничающих наций к плановой всемирной политике — так называемому новому мировому порядку. Эти мифы будут рассмотрены и оценены ниже. Теперь же остается затронуть еще одно понятие, присутствующее в названии книги — относящееся к глобализму.
Определение современного мира как глобального содержит много и спорного и бесспорного. К числу бесспорного можно, наверное, отнести факт растущей взаимозависимости стран и народов, переплетение их историй, возрастание влияния внешних (экзогенных) факторов на внутреннее национальное развитие, постепенное формирование, в каких-то измерениях, единого экономического, информационного, научно-технического и иных "пространств". К числу спорных и идеологически ангажированных моментов относятся концепты "открытого мирового сообщества", "ограниченного суверенитета" (применительно, в первую очередь, к экономической сфере), "однополярного мира" и др.
Глобальный мир в самом деле глобален в смысле объективной взаимозависимости народов; он несравненно менее глобален в смысле субъективной политической готовности действительно сообща, на основе добросовестной партнерской кооперации, решить глобальные мировые или региональные проблемы. Мир глобален в смысле наращивания каких-то единых, сквозных транснациональных измерений и пространств; он несравненно менее глобален, если принять во внимание тот факт, что преимуществами такой глобальности в основном пользуются одни (наиболее развитые страны — гегемоны), а издержки несут другие, представляющие так называемое догоняющее или зависимое развитие. Но нам здесь необходимо остановиться не столько на этих антиномиях глобализма, сколько на соотношении его с политикой.
Очевидно, оправданием замысла о глобальном политическом прогнозировании могло бы служить доказательство того, что политика является не только организующим центром и катализатором внутренней общественной жизни народов, но и производством мировой истории как таковой. Иными словами, политику следует признать одним из интегрирующих факторов, связующим судьбы народов и готовящим единую историческую перспективу человечества (хотя, скорее всего, совсем не ту, о которой нам уже успели поведать "великие учения"). Если политика есть производство власти, то глобальная политика есть драма, связанная с производством, распределением и перераспределением власти в мировом масштабе. Итоги холодной войны, крушение биполярной структуры мира и столкновение альтернативных вариантов моноцентричного, полицентричного, хаотичного и т.п. мира открывают нам один несомненный факт: мы наблюдаем космогонический процесс рождения какой-то новой мировой системы, энергетика которой связана с политическим противоборством, с жаждой мировой власти и сопротивлением ей, с новыми переделами мира.
Может быть сложившаяся интеллектуальная традиция, обязывающая не доверять "политической оболочке" событий и распознавать за нею некие базисные закономерности и пружины, подвигнет будущих исследователей на очередную процедуру развенчания политической "кажимости" и вскрытия "подлинного подтекста". Но, как бы то ни было, не приходится сомневаться в одном: вера и страсть, подвигающие людей участвовать в новой исторической драме, называемой становлением глобального мира — это по сути своей политическая вера и политическая страсть. Любые другие верования и страсти ни по своему масштабу, ни по своему накалу явно не достаточны для того, чтобы подвигнуть новое поколение XXI века выйти из малого мира повседневности, сегодня реабилитированной даже теми, кто вчера ее презирал, и снова пуститься в великую и опасную авантюру. Если политика есть драма производства власти, то, следовательно, только в глобальном мире речь идет уже не об ограниченной теми или иными национальными рамками власти, а поистине безраздельной, тотальной. Как это ни парадоксально, но впервые вкусить сладость этой тотальности выпало на долю тех, кто мнил себя в авангарде борьбы с тоталитаризмом — американцам. Вчера еще США осуждали как непомерную и опасную для людского благополучия власть советской сверхдержавы или власть диктаторов и гегемонистов регионального масштаба. Но сегодня их уже не пугает куда более авантюрная и захватывающая миссия — управлять всем миром на основе однополярной модели, в рамках которой только им принадлежит монополия на действительно стратегические решения. Заявка на такую роль — это, несомненно, завязка такой политической драмы, какой еще не видел мир. Прогнозировать ее ход можно только на основе диалектики вызова и ответа.
1.4. Диалектика "вызова — ответа" и ее эвристическое значение в прогностике
США бросили вызов — ибо однополярный мир означает вызов любому по-настоящему суверенному государству: в рамках однополярной системы суверенной оказывается единственная держава-гегемон. Таким образом, заявка на однополярный мир, поданная победителями в холодной войне как нечто едва ли не обиходное и само собою разумеющиеся, на самом деле представляет собой экстравагантность, которую не позволяли себе самые неистовые авантюристы прошлых эпох. Однополярная система вовсе не является некой констатацией уже случившегося, невольным и даже обременительным призом победителю. На самом деле она является системой производства мира, которого никогда еще не было. В задачи этого производства, технологический цикл которого является, по-видимому, уже включенным, входят, во-первых, демонтаж всех крупных государств, не вписывающихся в однополярную систему потому что сохраняют способность отстаивать свой национальный суверенитет или, по меньшей мере, очерчивать пределы гегемонистских вмешательств, во-вторых — организация такой инфраструктуры власти, которая низводила бы различия внешней и внутренней политики к минимуму и позволила бы на основе приоритетов "мирового гегемона" определить внутреннею политику всей "мировой периферии". По сравнению с такими замыслами даже перманентная революция Троцкого кажется тривиальностью.
