в то же время возникает и тенденция списывать такие разговоры со счетов, поскольку в большинстве случаев выясняется, что это просто разговоры.
Как говорилось в старом анекдоте, экономисты предсказали шесть из трех последних рецессий (точно так же как политические комментаторы предсказали по меньшей мере шесть из трех последних кризисов демократии). Со временем это взращивает самоуверенность. Подобно демократиям, рынки проходят через множество мелких потрясений, которые часто служат прикрытием их внутренних проблем. Хорошо работающие рынки могут быть достаточно эффективны. Однако знание об эффективности рынков заставляет участников совершать такие действия, которые эту эффективность подрывают. Доверие к рынкам превращается в чрезмерное доверие; последнее ведет к краху; крах порождает кризис доверия; кризис требует приспособления; приспособление рано или поздно приводит к восстановлению; восстановление создает новые формы морального риска.
В моменты финансового кризиса возникает искушение решить, что рынок изобличили как своего рода мошенничество, основанное на доверии. Его критики, начиная с Маркса, всегда надеялись на то, что очередной кризис окажется моментом истины. Но будет точнее сказать, что рынки попали в ловушку. Они стали жертвой собственного успеха: петли обратной связи раздувают ценность хороших новостей до тех пор, пока плохих новостей просто не остается [95]. Как указывают экономисты Джордж Акерлоф и Роберт Шиллер в своей книге «Spiritus Animalis», провалы рынка не доказывают, что рыночное поведение иррационально. Рынки работают на уверенности, и часто для такой уверенности есть все основания. Но даже когда у нас есть все основания быть в чем-то уверенными, мы можем легко стать излишне уверенными, поскольку уверенность – это форма доверия, а «доверие выходит за пределы рационального» [Akerlof, Schiller, 2009; Акерлоф, Шиллер, с. 34]. Чем лучше рынки работают, тем больше людей верит в них; чем больше люди в них верят, тем с большей вероятностью они выйдут из строя.
Инвестор Джордж Сорос ввел термин «рефлексивность» для описания внутренней тенденции финансовых рынков искажать информацию, ими поставляемую. В 1994 г., когда он писал об этом, он увидел очевидную политическую параллель этому явлению. Рыночные провалы казались аналогом системного провала Советского Союза, который не смог избежать собственных информационных перекосов, так что в результате производимая им информация оказалась совершенно оторванной от реальности [Soros, 1994]. Сорос утверждал, что решить проблему рефлексивности можно еще большей демократизацией, что должно гарантировать размыкание закрытых петель обратной связи для конкурирующих источников информации. Однако демократии также подвержены рефлексивности. Они тоже излишне доверяют имеющимся у них свидетельствам их собственной надежности. Поскольку эта вера лучше обоснована, чем вера людей в автократические системы правления, и поскольку демократии после кризисов восстанавливаются лучше автократий, такую веру скорректировать сложнее. Сорос ошибался; рынки разваливаются не так, как автократии. Советский Союз был мошенничеством и со временем развалился как карточный домик. Тогда как рынки проваливаются подобно демократиям.
Хотя мы говорим, что демократии похожи на рынки, это не значит, что демократии являются рынками – рынками влияния или голосов. Политику невозможно свести подобным образом к экономике. Демократии делают вещи, на которые рынки не способны. Демократии участвуют в войнах, но не рынки. Более того, демократии способны корректировать провалы рынков; свидетельством этому является давняя история приспособляемости демократических политиков в периоды экономических кризисов. Демократии действуют в соответствии со своими собственными циклами уверенности, чрезмерной уверенности и провала. И эти циклы могут противодействовать рыночным циклам. Хотя и не всегда.
После триумфа демократии в «холодной войне» и победы рынков над плановой экономикой экономисты поверили в демократию – тогда же, когда политики стали верить в рынки. В результате никто не хотел говорить, что ситуация выходит из-под контроля: банкиры не желали критиковать политиков, а те – банкиров. И это особенно опасная форма рефлексивности. В ближайшее время она вряд ли воспроизведется, но когда она действительно проявляется, последствия могут оказаться разрушительными.
Демократии сходят с пути не только тогда, когда излишне доверяются рынкам. Успешное регулирование рынков также становится жертвой неизменной склонности демократии почивать на лаврах. Выученные уроки всегда создают возможности для дополнительных ошибок. Система международного финансового регулирования, возникшая после Великой депрессии и Второй мировой войны, в 1970-е годы развалилась. Дисциплина Бреттон-Вудской системы оставляла демократиям возможность идти по пути наименьшего сопротивления. Когда США вытащили затычку из Бреттон-Вуда, западная демократия не рухнула. Она нащупала путь в новой системе и приспособилась, сделав ее работоспособной; потом эти демократии довели и эту систему до ручки. Теперь мы пытаемся нащупать путь к чему-то иному. Если следовать этой схеме 40-летних циклов, следующий глобальный финансовый кризис должен наступить в середине столетия. Но только если до этого не случится чего-то похуже.
Существуют циклы, которые больше 40-летних. У демократий в плане финансов есть реальные долгосрочные преимущества (см.: [Schultz, Weingast, 2003]). За свою современную историю стабильные демократии заработали доверие, поскольку платили по долгам, а это значит, что они могут брать более дешевые займы. Институциональные ограничения, действующие на демократических лидеров, не позволяют им с легкостью совершать безответственные с точки зрения бюджета поступки. Демократии иногда допускают дефолт, но гораздо реже автократических режимов. В то же время краткосрочные мотивы, сказывающиеся на демократических лидерах, не позволяют им навязывать налогово-бюджетную дисциплину. Избиратели этого не любят. Поэтому они будут пользоваться долгосрочным доверием к демократиям, чтобы по-прежнему идти по пути наименьшего сопротивления, испытывая систему на прочность.
Наиболее апокалиптичные предсказания, возникшие на фоне сегодняшнего кризиса, говорят о том, что эта тенденция испытывать свою судьбу в конце концов приведет демократические страны к краху. Однажды не только такие периферийные игроки, как Греция, но и крупные демократические страны вроде США должны будут допустить дефолт, поскольку их долговое бремя станет неуправляемым. Это тоже паникерство. Американская демократия не собирается распуститься настолько, что единственным вариантом останется полномасштабный дефолт. Прежде чем это случится, в игру вступят институциональные ограничения, не допускающие долговременной налогово-бюджетной безответственности. Действительная проблема не в том, что США спрыгнет со скалы, понимая, что это значит. Она в том, что никто не знает, где край скалы и какие из промежуточных гребней, встречающиеся на пути к нему, – т. е. менее серьезные «фискальные обрывы» – представляют реальную опасность.
Демократии, в отличие от Советского Союза, не превращаются в гигантские схемы Понци. Периодически высказываемая мысль о том, что американская система социального страхования стала такой схемой, просто абсурдна. Однако демократиям трудно отличать ложные сигналы тревоги от истинных. Опасность в том, что американская демократия запутается в больших, чем сама она думает, проблемах, поскольку не сможет отличить тот пункт, в котором отсрочка мер экономии позволяет сохранить некоторые возможности, от того, в котором эта отсрочка закроет их. Системы, пользующиеся доверием, как
