Хотя понятно, что в основе всех невзгод лежит наша экономическая слабость. А самая страшная революция — это революция пустых желудков. Это говорил еще Наполеон.
— Когда она может произойти?
— Я не берусь что-то предсказывать. Экономическая ситуация у нас бедственная. С продовольствием и другими необходимыми товарами у нас более чем туго. Как это будет бить по обществу, когда может произойти взрыв — об этом можно только догадываться.
Мне больно видеть, как много времени и нервов тратится на взаимные доносы, на выяснение вопросов, которые в этой ситуации не имеют никакого значения. У нас уже давно существуют параллельно два мира — один реальный, а второй мир пропаганды, болтовни, лозунгов, где все искажается, где призраки воюют с призраками. Это отвлекает людей от реальной жизни. Если раньше в этом мире искаженного представления о реальной жизни находилась Москва как образцовый коммунистический город, где выполняли и перевыполняли планы, то сейчас формируется мир, где под маской милосердия прячется невероятная корысть, где есть, оказывается, социальная справедливость, но это призрачный мир, чего там говорить.
Если мы позволим нас втянуть в очередной раз в этот ирреальный мир, то перспективы откроются довольно мрачные. Нельзя отрывать человека от реалий, когда ему нужно есть, одеваться. Он должен быть огражден от грабежа физического и экономического, сам выбирать, кого слушать — Шостаковича, Армстронга или модную рок-группу, ходить в синагогу или церковь, а может быть и завзятым атеистом — это не должно никого касаться.
Сейчас разворачивается антикоммунистическая не пропаганда даже, а истерия. Это — страшная вещь. Она тоже формируется в господствующую идеологию. Это та идея, которая, как говорил Ленин, овладеет массами и станет материальной силой. У нас это происходило уже неоднократно, когда идея овладевала массами, становилась материальной силой и в результате Россия ввергалась в очередное безумие. Вот если эта идея станет материальной силой и восемнадцать миллионов коммунистов станут воплощением зла, тогда снова начнется бойня. Я член коммунистической партии, по крайней мере пока она была, да и все разведчики тоже, это было обязательным пунктом биографии.
— Какие выходы для страны вы видите в нынешней ситуации?
— Все, что можно сказать, — это из области предположений и благих пожеланий. Во-первых, надо перестать заниматься пустяками, сведением счетов, бесконечными взаимными обвинениями, выяснением, кто прав, а кто не прав.
Можно сейчас на это надеяться? Вряд ли. Даже если общество будет катиться в пропасть, что, по сути, и происходит, оно едва ли отложит все пустое в сторону и займется серьезными делами. Нет политической воли, которая заставит отказаться от этой ерунды.
— Откуда может исходить эта политическая воля?
— Прежде всего, от самого общества. Ее выразителем может быть Верховный Совет РСФСР, Президент, Совет безопасности. Ситуация подталкивает к тому, чтобы ответственные люди срочно занялись бы серьезным делом. Речь идет о спасении страны.
Хорошо, если бы удалось сохранить единое экономическое пространство, единые основные законы, единую внешнюю политику, единую политику в области обороны.
— И последний вопрос. Вы допускаете, что могут произойти радикальные кадровые изменения в разведке?
— Да, вполне возможно. Но я очень надеюсь, что этот процесс не перерастет в разгром разведки. Разведка — дело дорогое, но она необходима стране. Ее можно быстро развалить, а вот для ее создания необходимы десятилетия и колоссальные средства.
Беседу вел Сергей БАЙГАРОВ
ИЗ ЖИЗНИ СПЕЦСЛУЖБ Шебаршин ушел в отставку. С кем теперь идти в разведку?
(«Комсомольская правда», 1991, 2 окт., № 226)
Шебаршин Леонид Владимирович, бывший начальник Первого главного управления (внешней разведки) КГБ СССР, родился в 1935 году в Москве, в Марьиной роще. В 1952 году поступает в Институт востоковедения. После закрытия института в 1954-м Шебаршин оказывается в числе одной трети студентов, которую переводят на третий курс МГИМО. Здесь учится до 1958 года.
Годом раньше, на целине, Шебаршин знакомится со своей будущей женой Ниной, по специальности китаистом.
В 1958 году Шебаршин поступает на работу в Министерство иностранных дел и отправляется в свою первую загранкомандировку, в Пакистан, где знакомится с сотрудниками Первого главного управления, которые предлагают ему перейти на Лубянку.
В 1962 году Шебаршин возвращается в Москву и начинает работать младшим лейтенантом-оперуполномоченным, проходит обучение в Институте имени Ю. В. Андропова — в разведшколе.
Долгое время работает за границей (понятно кем). В 1983 году возвращается в Москву, работает заместителем начальника информационного управления, где готовит доклады ПГУ высшему руководству страны.
В 1989 году, пройдя последовательно всю служебную лестницу разведки, становится, по представлению Крючкова, генерал-лейтенантом КГБ и четырнадцатым в истории КГБ начальником ПГУ и заместителем председателя комитета.
18 сентября с. г. Шебаршин подает рапорт новому председателю КГБ Вадиму Бакатину, в котором протестует против назначения ему в первые заместители человека со стороны, по протекции. В этом же рапорте он просит об отставке. Через несколько дней Бакатин рапорт об отставке удовлетворяет.
Коллеги по работе и специалисты по разведке называют Шебаршина первым настоящим профессионалом во главе советской разведки и последним профессионалом в руководстве КГБ.
Свободно владеет английским и хиндустани, водит автомобиль, неплохо стреляет. Из писателей больше всего любит Льва Толстого, Курта Воннегута, из композиторов — Генделя, из художников — Верещагина. Любимой газеты нет, любимый журнал — «Наука и жизнь». Эстрадную музыку не слушает. Курит «Яву» и не прочь выпить коньяку. В еде неприхотлив. Любимое время года — золотая осень в Подмосковье.
— Леонид Владимирович, как происходило ваше назначение на должность начальника ПГУ?
— Ничего особенно интересного при назначении не было. 24 января 1989 года Крючков повез меня представлять Горбачеву в Кремль. Горбачев принял нас между девятью и десятью часами утра в кабинете, где обычно проходили заседания Политбюро, и мы говорили минут десять — пятнадцать.
— О чем вы говорили с Горбачевым?
— Президент высказал несколько деловых коротких соображений по поводу нашей деятельности. Сказал он примерно следующее: «В то время как мы ведем серьезнейшие разоруженческие переговоры с Западом, важно чего-то не просмотреть, не остаться безоружными. Момент очень ответственный…» Все было предрешено заранее, и моего согласия никто не спросил.
— Видимо, после назначения ваша свобода была существенно ограничена, ведь вас охраняли?
— Нет, конечно.
— И даже водитель вас не охранял?
— Он простой шофер. Охрана мне была просто не положена, и в число охраняемых лиц я не входил.
— Можете ли вы назвать самый большой успех нашей разведки за последние годы?
— Нет, не могу. Наши удачи становятся известны только тогда, когда мы терпим крупное поражение. Надеюсь, что настоящие наши успехи станут известны не раньше, чем через пятьдесят лет. Разведка не имеет права хвастаться. Конечно, между собой мы можем что-то потихоньку отпраздновать, но даже намекать на успехи — значит подвергать кого-то риску.
— Как складываются ваши отношения с бывшим начальником внутренней контрразведки ПГУ генералом Калугиным?
— Он работал в ПГУ до конца 1979 года. Тогда я общался с ним, как рядовой сотрудник с большим начальником. То есть общался не я с ним, а он со мной. Случалось это очень редко. В основном, когда он выступал с трибуны, а я слушал его из зала. В его критике ПГУ была существенная доля правды.
— Чем объяснить в таком случае отрицательное отношение к Калугину со стороны руководства ПГУ?
— Мы не знали, когда и на чем он остановится, не начнет ли, даже задним числом, случайно выдавать наши источники, раскрывать агентуру. Но он этого не сделал.
— Кстати, как-то Олег Данилович рассказывал о существовании в КГБ некой тайной лаборатории № 14, которую курировал Чебриков и которая занималась изготовлением орудий убийств, в том числе того зонтика и начинки-яда, с помощью которых был убит в Лондоне болгарский диссидент Марков. Вы знаете что-нибудь об этой лаборатории?
— Не знаю. В рамках ПГУ такой лаборатории нет. Дело Маркова мне известно только по сообщениям западной печати и по рассказам Калугина. Расследования по этому поводу я не проводил.
— Почему?
— Не хочу знать больше того, что мне нужно знать для работы.
— Может быть, вам известно что-нибудь о местонахождении Эриха Хонеккера? По непроверенным данным, он пытался покончить жизнь самоубийством. Знаете ли вы об этом?
