На этом совете одни, по словам Диакона, советовали погрузиться на корабли и тайно уплыть по Дунаю прочь, воспользовавшись безлунными ночами. Возможно, совет этот подал воевода Волк, уже воспользовавшийся таким способом отступления. Другие, указывая, что после памятной "операции по войсковому снабжению" византийский флот настороже, и попросту спалит из огнеметов любое судно, пытающееся покинуть крепость. Поэтому следовало-де замириться с ромеями, благо мир этот был бы скорее ничьей, чем проигрышем.
Согласно Диакону, Святослав обратился к соратникам с речью, удивительно напоминающей ту, что наш летописец вкладывает в уста героя, когда он "за малым не дошел Царьграда", то есть не то под Адрианополем, не то под Аркадиополем:
"Погибла слава, которая шествовала вслед за войском россов, легко побеждавшим соседние народы и без кровопролития порабощавшим целые страны, если мы теперь позорно отступим перед ромеями. Итак, проникнемся мужеством, которое завещали нам наши предки, вспомним о том, что мощь россов до сих пор была несокрушимой, и будем ожесточенно сражаться за свою жизнь. Не пристало нам возвращаться на родину, спасаясь бегством; мы должны либо победить и остаться в живых, либо умереть со славой, совершив подвиги, достойные доблестных мужей".
Интересно, что отстаивают правильность датировки Диаконом этой речи те же ученые, что столь же безоговорочно уверовали в византийскую версию битвы при Аркадиополе (полный разгром русов вкупе с болгарами, мадьярами и печенегами). Как же это совместить с "до сих пор несокрушимой" мощью "россов"? Диакон где-то лукавит, или в описании битвы, или в датировке речи Святослава, а то и в обоих случаях. Лично я считаю именно так. Тем более, что не могу себе представить, откуда стала ему известна эта речь. Под Аркадиополем или Адрианополем источник мог быть какой угодно — от болгарского боярина, стоявшего рядом со Святославом, а позднее попавшего в плен или переметнувшегося, до притаившегося по соседству в кустах, ровно рояль какой, византийского беженца или шпиона. А вот в осажденном Доростоле… если там были византийские шпионы — могли бы и более полезным для родины делом заниматься, чем подслушивать речи русского государя. Попавший в плен рус? Дело очень маловероятное. Во-первых, ни Диакон, ни Скилица о таком диве вовсе не упоминают. Во-вторых, Диакон сразу после речи Святослава сообщает, что между русами принято в случае опасности неминуемого плена закалываться собственным мечом. То же самое говорит Ибн Мискавейх об участи одного молодого руса, которого толпа мусульманских фанатиков настигла в садах Бердаа. И даже в наших былинах, невзирая на тысячелетнюю "цензуру" христианства, не знавшего обстоятельств, оправдывающих самоубийство, сохранились образы положительных героев, в безвыходной ситуации бросающихся на собственный меч. Это богатырь Дунай, о котором мы уже говорили, это Данила Ловчанин из одноименной былины и его молодая жена.
Так что, скорее всего, речь Святослав произносил — а он ее, судя по всему, произносил, уж больно совпадают изложение ее у Диакона и у русского летописца — во время похода на Царьград. А уж потом, или просто перепутав, или из соображений композиции, Лев Диакон перенес ее в Доростол. Очень вероятно, что и прочие подробности "комента" есть домыслы византийского сочинителя. Первое предложение — домыслено с оглядкой на недавнюю ночную прогулку Святослава, второе — из окончания войны. Возможно, кому-то не понравится, что я применяю к "непогрешимым" византийцам те же методы, которые привыкли применять к нашим летописцам. Отвечу: кое-где сказано "Ибо какою мерою вы мерите, такою и вам отмерено будет". Или попроще, на лесной язычески лад: "Чем аукнется…".
Итак, к вечеру следующего после праздника Громовержца дня русы вновь вышли из крепости. Они построились, как обычно, стеною, выставили копья и ударили на врагов. На сей раз натиск русов был столь страшен, что над многократно превосходящими числом ромеями нависла угроза поражения. Варда Склир с патрицием Романом, внуком императора-адмирала, Романа Лакапина попытались обойти "фалангу россов" с тыла, и, отрезав их от города, истребить. Анемас, глава личной охраны императора, воодушевленный недавней победой над Икмором, жаждал новой славы, и потому отправился в их войске. Поначалу казалось, что армия Второго Рима побеждает, и Анемас даже схватился в поединке со Святославом, который, своей яростью в схватке воодушевлял русских воинов. Как водится у византийских летописцев, Анемас одолел вождя варваров… вот только даже в описании нанесенного крещеным арабом решительного удара соотечественники "победителя" не могут сойтись. Диакон утверждает, что удар был нанесен в ключицу, а Скилица — в "середину шлема" (?!). Оба, однако, сходятся на том, что Святослав упал с коня. Диакон добавляет, что его защитил кольчужный доспех. В любом случае, сын критского эмира недолго радовался своей победе — если она и была. Через недолгое время русы подняли его на копья. Любимец войска, отважный богатырь Икмор был отомщен. Невзирая на падение — или "падение" — Святослава, русы ничуть не были испуганы подвигом Анемаса, скорее — воодушевлены его гибелью. Это говорит, что Святослав, скорее всего, не был даже серьезно ранен в поединке с Анемасом. Во всяком случае, ни Диакон, ни Скилица даже не намекают на смятение и растерянность, подобные тем, которые овладевали-де русами после "гибели" Сфенкела-Свенельда и гибели Икмора. Напротив, русы с новой силой ударили на врага. И даже обратили его в бегство. Только тут на поле боя появился Цимисхий со своей гвардией. Однако даже его пример воодушевил не всех. Византийские авторы говорят, что в этот момент вся огромная армия Второго Рима не могла противиться горстке осажденных. Спасло ее от разгрома под стенами Доростола только чудо.
В решающий момент битвы вдруг в тылу византийцев поднялся страшный ветер, и разразилась настоящая буря, погнавшая облака пыли в глаза наступавшим русам. Плескали им в лицо и струи хлынувшего дождя. А впереди войска ромеев показался воин на белом коне, атаковавший варваров, воодушевивший греков своим примером и увлекший их в атаку. Ряды грозных русов, только что смявших и обративших в бегство солдат Восточного Рима, не могли устоять пред натиском этого одинокого воителя. Русам пришлось вновь отступить. Император долго разыскивал храбреца на белом коне, дабы достойно наградить пред войском. Однако не только не нашел его, но выяснил предельно странные вещи. Никто в армии не видел этого воина ни до, ни после этого сражения, более того, не видели его на поле сражения до начала бури. Даже на осторожных и трезвомыслящих людей Средневековья, не падких в большинстве своем, в отличие от наших современников, на всевозможную дешевую мистику, история с воином произвела впечатление. Лев Диакон говорит с осторожностью, которую не проявлял, расписывая победы ромеев: "впоследствии распространилось твердое убеждение, что это был великомученик Федор Стратилат". Скилица, в очередной раз показуя свое отношение к фактам, заявляет, что битва произошла в день этого святого (17 февраля), что, мягко говоря, странно, поскольку он же только что говорил, что на дворе стояло 21 июля. В этот день праздновали память других великомучеников — тезки Стратилата и Георгия. В честь победы над русами эту пару, при жизни — сугубо гражданских лиц, стали почитать как воинов и заступников на войне. Федор же Стратилат был в империи, как специальный заступник от русов. Рассказывали, как в день битвы армии Цимисхия с русами, некой девице в Царьграде привиделся сон, в котором богородица — будущая "заступница земли русской" — отправляла Федора Стратилата против "скифов" на помощь Иоанну Цимисхию.
Так, странно и неожиданно, закончился этот роковой бой.
2. Перунья рень.
Далеко та мель прославлена,
Широка и мрачна слава.
Нынче снова окровавлена
Светлой кровью Святослава
Велимир Хлебников "Кубок печенежский".
На следующий день к императору явились послы Святослава с предложением мирных переговоров.
Русская летопись объясняет причины, толкнувшие князя на переговоры с врагом, на диво сходно с Иоанном Скилицей.
"Война шла неудачно для варваров, а на помощь не приходилось надеяться. Одноплеменники были далеко, соседние народы, из числа варварских, боясь ромеев, отказывали им в поддержке", пишет хронист Восточного Рима.
"А Русская земля далече, а печенеги с нами ратны, а кто н6ам поможет?", говорит наш летописец.
И по летописи, и по Льву Диакону, Цимисхий с величайшей радостью согласился на переговоры. Возможно, цесарь чувствовал, что еще одного такого же удара его войску не выдержать, что силы его войска тают с каждой вылазкой русов. Между тем, за его спиной в городе царей уже зашевелились враги Цимисхия. Лев Фока, дядя недавно поверженного мятежника Варды и брат убитого Цимисхием Никифора, тот самый ненавистный жителям Константинополя хлебный спекулянт, оказался вовсе не ослепленным — палач, подкупленный его сторонниками, лишь обжег ему раскаленным железом веки. Он сбежал из темницы при помощи все тех же друзей, и готовился покинуть город, что могло стать началом еще одного мятежа. Предотвратило такое развитие событий лишь предательство одного из заговорщиков. Он сообщил властям города о бегстве и местонахождении узника, и злополучный Фока был, после недолгой схватки его сторонников с солдатами Цимисхия, схвачен, и ослеплен второй раз — уже на совесть, "без дураков". А сколько еще могло тлеть заговоров за спиной Цимисхия?
