Никто не станет отнимать чести у Шлецера за научную постановку вопроса о разработке наших летописей; но вопиющею неправдою было бы закрывать глаза перед тем, что Шлецер взял за основу… чужую работу, а именно Татищева… Он не только задумался создать русскую историю, но задумался облагодетельствовать Россию сообщением ей истории других народов и не в многотомных изданиях, как это делала академия наук, а в популярных изданиях…
(Ломоносов. – Ю.В.) Разбирая проект Шлецера касательно разработки русской истории и стараясь очевиднее доказать несостоятельность автора (Шлецера. Ю.В.)… Указав… нелепые, обидные для русских филологические "открытия" Шлецера, Ломоносов говорит: "Из сего заключить можно, каких гнусных пакостей не наколобородит в российских древностях такая допущенная к ним скотина" [217].
Какие именно пакости может учинить Шлецер, тогда, то есть в 1762-1764 гг., было весьма ясно не только Ломоносову, но даже и Миллеру. Оба они, наверное, знали, что одна корысть руководит Шлецером, что он не намерен служить России, а вредить ей очень способен. Он соберёт её памятники, увезёт за границу и там будет наживать деньги и славу. Подозрения эти были основательны".
При обыске в России, Шлецер исхитрился, к примеру, спрятать таблицы о народонаселении России, о привозных и вывозных товарах, рекрутском наборе…
Так иностранцы уродовали русскую историческую науку. На их домыслах воспитывались русские учёные и русский грамотный люд.
Коялович указывает нам, указывает с назиданием, чтобы такого больше не было:
"Без сомнения, было бы весьма резко и несправедливо сказано, если бы выразиться, что Шлецер был в нашей науке то же, что Бирон в русской государственности… (этот курляндский немец, временщик именем Анны Иоанновны – племянницы Петра I – проводил политику подавления и истребления русских всех званий и сословий. – Ю.В.), но в этом сравнении найдётся кое-что верного, если всмотреться в него внимательно и спокойно ‹…› Но когда Шлецер удалился из России, окреп в течение слишком 30 лет в науке и выступил со своим Нестором (доказательством, в сущности, того, что, русской государственности как таковой не было да и нет, она порождена и существует норманским духом и сознанием. Ю.В.), то русская мягкость, совестливость и искреннее уважение к научности, чья бы она ни была, и как бы горька ни была для родного чувства, долго заставляли нас платить непомерно высокую дань немецкому патриотизму Шлецера… и долго мешали дать ему подобающее в нашей науке место…" [218]
Пётр напустил на Россию всю эту полуграмотную иностранную рать, которая особенно успешно увечила русское общество и русское сознание уже с конца XVII столетия и до восшествия на престол Елизаветы Петровны. Вред был нанесён не страшный, а чудовищный. С того времени в русском организме завёлся невыводимый червь, который уже неустанно дни и ночи и во все времена точил самобытность русского сознания, науки, культуры, утверждая мысль о якобы ущербности и неполноценности всего русского в сравнении с западными ценностями и, следовательно, необходимости перехода целиком на основы западного мира во всём без исключения, дабы уже стать подчинённой частью Запада.
Коялович так и называет то время с Петра и почти до середины "осьмнадцатого" века разгромом русской мысли. Он пишет:
"Приходится с грустию признать, что немецкая научность затормозила русскую научную разработку нашей истории… Тут виновата была, собственно, не научность, а тот иноземный, национальный элемент, который направил её на ложный путь, именно немецкий путь, составлявший выдающуюся силу, образовавшуюся при Петре… как только безжизненно опустилась могучая рука Петра, заставлявшая всех быть слугами России, так немцы естественно стали заправителями русских дел и господами" [219].
И в другом месте:
"После страшного разгрома русской интеллигенции (тут можно понимать разгрома и мысли. – Ю.В.), систематически продолжавшегося почти 60 лет (со смерти царя Феодора и до Елисаветы Петровны: 1682-1740)…" [220]
Все эти байеры, шлецеры и целые своры прочих иностранных шавок, по сути, оказались трубадурами будущих кровавых походов Запада в страну "недочеловеков", как они считали нас между собой.
Со времён Петра I русские немцы мнили, будто у них в России особые права. Они утверждали в этом мнении своих соотечественников. И впрямь, чего проще отнять земли, ведь ею владеют скифы – "недочеловеки"; их назначение быть удобрением для более высокой цивилизации. Ведь до призвания норманов к управлению, русские обретали в дикости. Русские ещё не созрели для государственности. Ими надо управлять. А раз так – вперёд, на восток! Согнать скотов с земли!
Ничего особенного в этом нет. Высокая научная мысль очень часто преобразуется в предельно простые животные установки.
Из толщи лет мы слышим предупреждающий глас Кояловича:
"В действительности, Шлецер (и весь просвещённый на масонский лад Запад. Ю.В.) глубоко ненавидел русское направление в изучении русской истории и объединение с ней словесности. Он внимательно следил за тем, что делалось в России и как будто хвалил развитие исторической деятельности, но через эти похвалы сквозит и затем явно обнаруживается злая насмешка, презрение" [221].
Шлецер предупреждает западного читателя:
"…со мной заснула русская история…" [222]
То есть в России не было и не будет сил для разработки собственной истории, это страна варваров.
После смерти Ломоносова голос в защиту и прославление России поднял Гаврила Державин. Трое могучих русских беззаветно защищали своё Отечество в ХVIII столетии: Василий Татищев, Михайло Ломоносов и Гаврила Державин, а с ними и Михаил Щербатов, Иван Болтин…
Вечный поклон вам, дорогие!…
Мы сотворим чёрное, неблагодарное дело, коли не вернёмся к памяти Василия Никитича Татищева.
"Отцом русской истории, – писал Коялович, – если его нужно отыскать непременно, был… человек с несомненными признаками богатырских сил и богатырских замыслов, – известный Татищев. В нём совместились и старое, и новое направления в изучении нашего прошедшего, и он первый поставил такие широкие задачи для истории России, до каких не додумывался ни один наш учёный иноземец… не исключая… Шлецера".
В 1704 году он поступил на военную службу артиллеристом. Был в заграничных командировках в Германии (1714-м и 1717-м годах), в Голландии и Швеции (1723-м и 1726-м годах), где попутно изучил горное дело. В 1727 году был назначен управлять монетным двором в Москве. С 1741 по 1744 годы был астраханским губернатором. С 1745 по 1750 годы доживал век в подмосковном имении Болдине. Как пишет Коялович, "на всех местах своего служения Татищев неизменно попадал под суд. Под судом он прожил и последние лета. Был оправдан перед самою смертию". Татищев был неуживчив. Оберегая же государственные интересы, он преследовал злоупотребления. Словом, врагов у великого историка хватало.
Татищев увлёкся летописями. Он принялся собирать и летописи, и акты, и просто вещественные памятники. Всё пуще погуржаясь в русскую историю, читая во множестве русские и иностранные книги, он приходит к мысли написать русскую историю как нечто цельное, то есть то, что ещё не удавалось никому.
Он поручает делать выписки из авторов, языком которых не владеет. Он приходит к важности понимания религиозной стороны жизни народа для истории. Он пробивался совершенно самостоятельным путём. Он отверг теорию норманско-германского происхождения русской государственности и культуры. Он находит самобытные начала в новгородской государственности и в новгородских дорюриковских князьях. Это изложение заняло целый том, четвёртую главу которого Татищев отвёл Иоакимовской летописи. В заключительных главах он исследует письменные источники русской истории.
В четырёх последующих книгах он составил полный летописный свод и обставил их своими подстрочными пояснениями. Это была история, основанная на документах. Своё изложение он довёл до 1577 года.
Планы Татищева были обширны, но не встречали поддержки. После смерти учёного всё его книжное и рукописное богатство сгорело. Уцелело то, что ходило по рукам. Лишь при Екатерине II начнут появляться отдельные книги Татищева. И лишь в 1848 году с горем пополам будет издана последняя часть его истории. Немецкие учёные и многие русские с ожесточением относились к истории Татищева. Но время шаг за шагом доказывало его правоту.
С. М. Соловьёв писал: "Татищеву наряду с Ломоносовым принадлежит самое почётное место в истории русской науки, как науки в эпоху начальных трудов".
На смену Татищеву, Ломоносову появляются русские историки; среди них такие, как князь М. М. Щербатов и И. Н. Болтин, уже вполне сознающие себя национальными историками.
