Третий рейх был открытой диктатурой. Фюрер объединил посты канцлера, президента и позже функцию главнокомандующего в своем лице. С принятием закона о предоставлении кабинету чрезвычайных полномочий 23 марта 1933 г. рейхстаг сам удалился с арены истории. Демократия и правовое государство пали первой жертвой однопартийного господства. Политические дискуссии относительно курса немецкой политики могли происходить, если вообще могли, только лишь в кругу руководства НСДАП. Рейхстаг превратился в жалкую и одновременно дико фанатичную клаку восторженных поклонников Гитлера.
В Конституции Федеративной Республики Германии ведущая позиция отводилась федеральному канцлеру. Опыт Веймарского времени позволил отцам конституции значительно урезать власть федерального президента; его политическая роль ограничивается представительскими функциями, подписанием законов, назначением канцлера и министров, что является не исполнением власти, а формальным делом. Федерального президента выбирают теперь не всем народом, что могло бы популистски укрепить его позицию, а Федеральным собранием. Выбор канцлера является исключительно делом парламента, министры не выбираются, а назначаются и увольняются по предложению федерального канцлера. Отставка канцлера, — часто, просто и деструктивно практикуемая в Веймаре, — возможна только при вынесении конструктивного вотума недоверия. Это означает, что бундестаг может сместить канцлера только посредством того, что большинство в парламенте выбирает преемника и просит федерального президента назначить его канцлером. Конечно, федеральный канцлер опирается на большинство в парламенте, но ни он, ни его министры не являются марионетками фракций бундестага или федерального президента. Компетенция канцлера и определение им политического курса являются во второй немецкой республике — в противоположность Веймару — показателем его реального большого веса.
История невозможна без непрерывности. Снова и снова происходят глубокие переломы, но нет никакого нулевого часа. При всех политических системных изменениях нация остается прочно связанной с объективными данными, которые ставят границы ее политическому действию. Геополитическое положение, выросшие в течение столетий общественные структуры, которые проистекают из разнообразных умственных и политических течений, вырабатывают «национальный характер». Однако популярный после 1945 г. тезис о логичной и неотвратимой цепи Лютер — Фридрих Великий — Бисмарк — Гитлер является бессмысленным в своей простоте — в отрицании того очевидного факта, что для немецкой политики всегда были открыты также и другие альтернативы. Бисмарк не стоял в начале, а Гитлер — в конце новой немецкой истории. Оба они находились в цепи исторической непрерывности, их мировоззрение было обусловлено позитивным или негативным духом и настроением их времени.
Когда государство Бисмарка в ноябре 1918 г. потерпело крушение, это означало только конец монархии, но не лишение власти монархических элит общества. Бюрократия, юстиция, армия и крупная промышленность после короткого замешательства возвратили себе ведущие позиции. Самая сильная партия, социал-демократия, сохранившая в своем большинстве ревизионистские традиции, искала союз с силами, рассматривавшими нелюбимую республику лишь как интермедию, которую необходимо закончить как можно скорее. Через 12 лет рейхсканцлер Генрих Брюнинг разработал политическую программу. Ее целью было восстановление монархии, создание авторитарного и абсолютно независимого от парламентского влияния правительства. Самый, пожалуй, значительный политик Веймара Густав Штреземан чувствовал себя в первую очередь монархистом. Только глубокое чутье реалистической политики позволило ему быть «республиканцем разума». Поэтому удивительно не то, что обреченная Веймарская республика погибла, а то, что в столь неблагоприятных условиях она просуществовала так долго.
Гитлер, этот «чужак», по словам публициста Себастьяна Хаффнера, в немецкой истории тем не менее тоже стоит в цепи этой непрерывности. Почва для диктатуры давно была подготовлена, бюрократический аппарат только слишком послушно последовал за авторитарным режимом. Ненависть к республике, тоска по простым, освобождающим от собственной ответственности рецептам, вера в то, что экономическая катастрофа стала лишь следствием трусливого парламентаризма, антисемитизм, тевтономания — все это было не изобретением Гитлера, а отвечало ощущению все большего числа немцев. Однако гитлеровское господство одновременно порывало с непрерывностью, так как оно потеряло какие-либо нравственные ориентиры. Те, кто выбирал фюрера, хотели хлеба и работы, конца партийного разгула, сильной национальной власти, освобождения от «еврейской конкуренции», оживления ценностей, которые якобы угрожает уничтожить разнузданный, интеллектуальный «американизм». Но подавляющее большинство рядовых приверженцев Гитлера не хотело Аушвица (Освенцима) или Лидице, Сталинграда или Дрездена. Фатальная ошибка немцев состояла в том, что вначале они не восприняли Гитлера достаточно серьезно. Но этот политик всегда оставался последовательным: зверство и порабощение, война и — если этому суждено быть — национальная катастрофа были запланированы с первых часов его восхождения к власти в Германии.
8 мая 1945 г. не было никаким «нулевым часом», хотя этот термин получил широкое распространение. Вопреки всем кампаниям денацификации старый аппарат сохранился. Второй республике понадобились десятилетия, чтобы построить демократическое общество. Возникшая на западе разбитой страны демократия была предписана победителями, а не стала результатом свободного выбора.
Непрерывность оставалась очевидной повсеместно, от объявления существования Аушвица ложью до деятельности неонацистов. Крупнейшие политики первых послевоенных лет — Аденауэр, Хойс, Шумахер, — начавшие свою карьеру уже в Веймаре, так же как и Боннская конституция, учли печальные уроки первой республики. Остались также необычно сильная экономическая мощь, поиск внешнеполитического баланса между Западом и Востоком, вызванный неослабной взрывоопасностью геополитического положения Германии. Интеграция с Западом Конрада Аденауэра и восточная политика Вилли Брандта, продолженная Хельмутом Шмидтом, в различной степени продвигали вперед немецкую историю.
Надолго остался также германский вопрос. Разделенная нация — эта травма для немцев и фактор беспокойства для их соседей — казалась навечно уготованной им историей участью. Однако крушение реально существующего социализма в Советском Союзе и в Восточной Европе осенью 1989 г. подарило немцам неожиданное воссоединение. Мир не стал после этих полных надежд дней более безопасным. В очередной раз из насильственно закрытого коммунизмом сосуда вырвался, как джинн, мрачный и страшный дух национализма и оставил после себя на Балканах и в кавказских республиках кровавые следы гражданской войны. В объединенной Германии снова растет ненависть к иностранцам, горят их дома и насильственной смертью умирают турецкие или африканские сограждане. Не смолкает и обсуждение «роли мировой державы» 80-миллионного государства в центре Европы. История не знает никаких «комнат отдыха», и тот, кто забывает прошлое, проигрывает будущее.
Не следует также забывать, что национальная история не может рассматриваться изолированно. Пророческие слова австрийского писателя Франца Грильпарцера о том, что история развивается «от гуманизма через национализм к зверству», без сомнения, относятся к политическому развитию Германии больше, чем к какой-либо другой европейской стране. Беспримерными в истории являются тирания Гитлера и национал-социалистический расизм. Но тезис «особого немецкого пути» имеет только ограниченное значение. Национализм и империализм не являются специфически немецкими явлениями. И тот и другой были международными массовыми движениями, которые вылились во всемирное опьянение. Катастрофа Веймара также находит некоторую международную параллель в 20-е и 30-е гг. Многие демократии в эти десятилетия были сметены диктатурами. Наконец, фашизм ни в коем случае не был движением, ограниченным только Германией. Фашистские системы возникли в Италии и Испании. Во Франции, Австрии и во многих Балканских государствах правоэкстремистские, антипарламентские группировки имели значительное число сторонников. Однако только в Германии, опираясь на экономическую мощь, подпитываясь страхом оказаться в силу геополитического положения окруженным врагами и при неразвитой парламентской демократической традиции, правый экстремизм принял такие размеры, которые взорвали все политические и нравственные границы. Немецкая глава в кровавом сценарии первой половины XX столетия стала самой обширной и весомой. Но спустя 60 лет Германия превратилась в мотор и центр объединения Европы, участь которой не в последнюю очередь зависит также от того, какие ответы найдут немцы на новые вызовы истории и времени. При этом взгляд назад, на политиков прошлого времени может быть очень полезным и поучительным.
