Стоявшая в углу медсестра смотрела, как восемь здоровенных мужчин сгрудились вокруг постели. Генриетта попыталась пошевелить рукой, чтобы привстать, и Эмметт увидел на ее запястьях и лодыжках ремни, крепившиеся к каркасу кровати.
— Что вы здесь делаете? — простонала она.
— Мы пришли помочь тебе выздороветь, — ответил Эмметт, и мужчины дружно согласились с ним.
Генриетта не произнесла ни слова, лишь откинулась головой обратно на подушку.
Внезапно ее тело одеревенело. Генриетта закричала, в то время как медсестра подбежала к кровати и затянула ремни вокруг ее рук и ног, чтобы Генриетта не упала на пол, как это случалось уже много раз. Глэдис вставила лежавшую у нее на коленях подушку между зубами Генриетты, чтобы та не прикусила язык, извиваясь в конвульсиях от боли. Сэди плакала и держала Генриетту за волосы.
— Господи, — спустя годы говорил мне Эмметт, — Генриетта поднялась на этой кровати так, будто ею овладела дьявольская боль.
Медсестра выпроводила Эмметта с братьями из палаты в комнату, предназначенную для забора крови у цветных, где они сдали восемь пинт [3,76 л]. Отходя от кровати Генриетты, Эмметт повернулся и увидел, что приступ уже ослабел, и Глэдис убрала подушку из ее рта.
— Эти воспоминания я пронесу с собой до могилы, — рассказывал он мне потом. — Когда подступали боли, казалось, это ее разум говорил: «Генриетта, тебе лучше уйти». Она была так больна, как я никогда не видел. Самая милая девушка, которую только можно повстречать, и красивая, как никто другой. Но эти клетки, дружище, эти ее клетки — это что-то иное. Неудивительно, что их никогда не могли убить… Страшная вещь этот рак.
Вскоре после того, как Эмметт и его друзья навестили Генриетту в больнице, в 4 часа пополудни 24 сентября 1951 года врачи вкололи Генриетте большую дозу морфина и написали в ее карте: «Отмена всех медикаментов и процедур, кроме обезболивающих». Спустя два дня Генриетта проснулась в страхе, ничего не понимала, спрашивала, где она находится и что с ней делают врачи. В какой-то момент она забыла собственное имя. Потом обернулась к Глэдис и сказала, что скоро умрет.
— Проследи, чтобы Дэй позаботился о детях, — попросила сестру Генриетта; слезы струились по ее лицу. — Особенно о малышке Деборе. Деборе было чуть больше года, когда Генриетта легла в больницу. Ей так хотелось держать дочь на руках, одевать ее в красивые одежды и заплетать косы, научить ее красить ногти, завивать волосы и обходиться с мужчинами.
Взглянув на Глэдис, Генриетта прошептала: «Постарайся, чтобы с детьми не случилось ничего плохого, когда меня не станет».
С этими словами она повернулась к Глэдис спиной и закрыла глаза.
Глэдис выскользнула из больницы и села обратно на Greyhound до Кловера. В тот же вечер она позвонила Дэю.
— Генриетта умрет сегодня ночью, — сообщила она ему. — Она просит тебя позаботиться о детях, я обещала передать тебе ее просьбу. Смотри, чтобы с ними ничего не случилось.
Генриетта умерла 4 октября 1951 года в 12 часов 15 минут.
Некролога о смерти Генриетты Лакс не было, однако весть о ее кончине быстро достигла лаборатории Гая. Пока тело Генриетты остывало в холодильнике для цветных, Гай спросил у ее лечащих врачей, будут ли они делать посмертное вскрытие. Культиваторы тканей по всему миру пытались создать «библиотеку» бессмертных клеток, подобных клеткам Генриетты, так что Гаю требовались образцы как можно большего числа органов ее тела, чтобы посмотреть, будут ли их клетки расти так же, как и HeLa. Но после ее смерти для получения подобных образцов требовалось разрешение мужа Генриетты.
И закон, и этические нормы позволяли врачам не спрашивать разрешения у живого пациента, прежде чем взять образец ткани. Однако вскрытие умершего или изъятие у него тканей без разрешения являлось незаконным.
Насколько помнит Дэй, кто-то из больницы Хопкинса позвонил ему, чтобы сообщить о смерти Генриетты, и спросил разрешение на вскрытие. Дэй ответил: «Нет». Спустя несколько часов, когда Дэй и его кузина отправились в больницу посмотреть на тело Генриетты и подписать кое-какие бумаги, врачи еще раз спросили насчет вскрытия. Они сказали, что хотели бы сделать некоторые анализы, которые могут когда-нибудь помочь его детям. Кузина убедила Дэя, что в этом нет ничего страшного, и в конце концов тот согласился и подписал разрешение на вскрытие.
Вскоре тело Генриетты уже лежало на столе из нержавеющей стали в похожем на пещеру подвале, где располагался морг. Мэри, лаборантка Гая, стояла в дверном проеме и часто дышала, чувствуя, что готова упасть в обморок. Ей никогда еще не приходилось видеть мертвое тело. И вот теперь она стоит со стопкой чашек Петри рядом с трупом и патологоанатомом доктором Уилбуром, который нагнулся над столом для вскрытия. Руки Генриетты были вытянуты так, будто она пыталась дотянуться до чего-то у себя над головой. Мэри подошла к столу, шепча про себя: «Ты же не хочешь показаться дурой и потерять сознание».
Она обошла руку Генриетты и встала рядом с Уилбуром, так что ее бедро оказалось под мышкой у Генриетты. Доктор поздоровался, Мэри поприветствовала его в ответ. Затем оба замолчали. Дэй хотел, чтобы Генриетта пристойно выглядела на похоронах, поэтому дал разрешение только на частичное вскрытие — то есть чтобы не разрезали грудную клетку и не отделяли конечности или голову. Одну за другой Мэри открывала чашки Петри и протягивала их Уилбуру, который отрезал образцы тканей с тела Генриетты, — от мочевого пузыря, кишечника, матки, почки, влагалища, яичника, аппендикса, печени, сердца, легких. Положив каждый образец в чашку Петри, Уилбур поместил в контейнеры с формалином кусочки пораженной опухолью шейки матки, чтобы сохранить для использования в будущем.
Официальной причиной смерти Генриетты считалась терминальная стадия уремии: ее кровь отравляли токсины, которые накапливались и которые в норме должны были выводиться из организма с мочой. Опухоли полностью перекрыли мочеиспускательный канал, и врачи не могли ввести в мочевой пузырь катетер, чтобы опорожнять его. Опухоли размером с бейсбольный мяч почти что заместили почки, мочевой пузырь, яичники и матку. А другие органы были так густо покрыты мелкими белыми опухолями, что казалось, будто кто-то нашпиговал Генриетту жемчужинами.
Стоявшая рядом с Уилбуром Мэри ждала, пока он зашьет брюшную полость Генриетты. Ей хотелось выскочить из морга, но вместо этого она пристально разглядывала руки и ноги Генриетты, — что угодно, лишь бы не смотреть в ее безжизненные глаза. Внезапно ее взгляд упал на ступни, и Мэри оцепенела: ногти на ногах Генриетты были покрыты облезшим ярко-красным лаком.
«Я как увидела эти ногти, — рассказывала мне Мэри годы спустя, — так чуть в обморок не упала. О боже, она же реальный человек. Я представила, как она сидела в ванной и красила эти ногти, и впервые подумала, что те клетки, с которыми мы все это время работали и которые рассылали по всему миру, были взяты у живой женщины. Никогда раньше такие мысли не приходили мне в голову».
Через несколько дней тело Генриетты отправилось в долгий путь на поезде по извилистой дороге от Балтимора до Кловера. Она ехала в простом сосновом ящике, — ничего другого Дэй не мог себе позволить. Шел дождь, когда местный гробовщик встретил гроб с телом на станции в Кловере, погрузил его в кузов ржавого грузовика и покатил через центр города, мимо магазина скобяных изделий, где Генриетта, бывало, наблюдала, как пожилые белые мужчины играли в шашки, в сторону Лакстауна, и развернулся прямо перед постройкой, где она танцевала всего лишь несколько месяцев назад. Когда гробовщик въехал в Лакстаун, кузены и кузины выходили на пороги своих домов, чтобы проводить Генриетту в последний путь: они стояли, уперев руки в бока или обняв детей, качали головами и шепотом взывали к Всевышнему.
Волоча ноги, вышел во двор Кути, глянул на дождь и воскликнул: «Боже милостивый, оставь бедную женщину в покое, слышишь? С нее и так достаточно!»
С соседнего крыльца ответили: «Аминь».
Четвертью мили ниже по дороге на сломанных деревянных ступеньках дома-пристройки сидели Глэдис и Сэди; на коленях у них лежало длинное розовое платье, а у ног стояла корзинка с косметикой, бигуди, красным лаком для ногтей и двумя мелкими монетками, которыми они должны были закрыть глаза Генриетты. Они молча смотрели, как гробовщик медленно продвигался по полю, отделявшему дорогу от их дома, как утопали в красной грязи колеса его грузовика.
Клифф и Фред стояли на кладбище за домом — комбинезоны у них промокли насквозь и отяжелели от дождя. Большую часть этого дня они вгрызались лопатами в каменистую кладбищенскую землю, копая могилу для Генриетты. Начали копать в одном месте, затем в другом, меняя его всякий раз, когда лопаты натыкались на гробы неизвестных родственников, похороненных в безымянных могилах. Наконец, рядом с могильной плитой матери Генриетты нашлось свободное место и для нее самой.
