Кроме того, моя игрушка поднимала голову каждый раз, когда я представлял себе смерть, кровь и мускулистое тело. У паренька, прислуживавшего в нашем доме, я тайком брал иллюстрированные журналы, на красочных обложках которых были изображены кровавые поединки, молодые самураи, делающие харакири, и солдаты, падающие на бегу, прижав ладони к окровавленной груди. Встречались в журналах и фотографии молодых борцов сумо — неименитых и еще не успевших заплыть жиром... При виде подобных картинок игрушка немедленно оживлялась, проявляя все признаки любопытства. Возможно, точнее было бы назвать это не “любопытством”, а “любовью” или, скажем, “требовательностью”.
Когда связь этих событий стала мне ясна, я начал стремиться к наслаждению уже сознательно, намеренно. Возникла система отбора и подготовки. Если мне казалось, что картинка в журнале недостаточно красочна или выразительна, я брал цветные карандаши, перерисовывал ее на лист бумаги, а дальше уже подправлял как хотел. Так появились рисунки цирковых атлетов, корчащихся от удара штыком в грудь, и разбившихся канатоходцев с расколотым черепом и залитым кровью лицом. Свои “жестокие картинки” я прятал в самом дальнем углу книжного шкафа и, помню, иногда, сидя в школе на уроке, переставал слышать учителя и замирал от ужаса при одной мысли, что кто-то из домашних найдет мой тайник. Однако уничтожить их не решался — слишком уж привязалась к ним моя игрушка.
Так и жил я со своей капризной игрушкой день за днем, месяц за месяцем, не имея представления не то что о главном предназначении этого инструмента, но даже о вспомогательной его функции, которую со временем я стал называть своей “дурной привычкой”»[59].
«Дурные привычки» заразительны...
Я плотвичка-невеличка
в тинистом пруду —
сом противный, сом усатый,
отпусти меня![60]
Истории о любовных похождениях пленительных обитательниц Ёсивары и утонченных самураях, об искусных гейшах и щедрых купцах, даже если они и оканчивались трогательным актом двойного самоубийства — дзюнси, так вскружили голову горожанам, что реальная жизнь «веселых кварталов» стала казаться несколько призрачной. Завеса романтики усилилась с прибытием в Японию первых иностранцев, сразу же углядевших в индустриально развитой и эстетически утонченной организации любовного дела передовую на этом направлении прогресса страну в мире. Как чаще всего и бывает в таких случаях, созданный образ начал быстро вытеснять в сознании современников реальность, и с годами стало казаться, что жизнь в Ёсиваре — и для девушек, и для их поклонников — была нескончаемой чередой плотских удовольствий, интеллектуальных игр, тонких драматических переживаний и эстетических наслаждений, воспетых в театре и литературе, да еще с материальной выгодой для семей участников. Борис Пильняк писал об этом: «Все народное творчество имеет сюжеты, связанные с Йосиварой, — нет спектакля в классическом театре, где не было бы эпизода из бытия Йосивары. Каждый дом в Йоси-варе имеет длинную свою и почтенную историю, свои исторические анналы. Город Фукаока[61] гордится собою — тем, что в нем появилась первая проститутка, она была самурайкой, могила ее чтится, и на могиле ее каждый год бывают торжества. Спрашивают девочку: “Кем ты хочешь быть?” — и девочка отвечает: “Женщиной из Йосивары!” — Если бы я узнал, что я существую за счет сестры-проститутки, — если бы я не застрелился, то наверняка много бы мучился этим; если бы я был японцем, я мог бы быть этим горд. Часть женщин в Йосивару идет по призванию, по склонности, других туда продают отцы и мужья: потом, выйдя из Йосивары, эти женщины или выходят замуж, или возвращаются к своим мужьям. Это никак не позор — быть женщиной из Йосивары. Проституция очень часто бывает товаром, которым торгуют для поправления бюджета.
Нация позаботилась, чтобы дело проституции было в хорошем состоянии, — частной проституции — нет, проституция огосударствлена, в коридорах висят, в абсолютном порядке, кружки с марганцево-кислым калием, — на выставках выставлены катетеры, половые органы из папье-маше, проверенные медицинским надзором и полицией, — частнопрактикующим проституткам лицензий на проституцию не выдается, проститутки собраны в Йосиваре...»[62]
Естественно, на самом деле все обстояло совсем не так безоблачно — жизнь в Ёсиваре была крайне тяжела, но очень быстротечна. Как и во всем мире, в Японии биография «среднестатистической» средневековой проститутки ограничивалась двадцатью пятью — двадцатью восемью годами. Даже дорогие и изнеженные ойран редко доживали до старости, которая у них наступала очень быстро — физиологические излишества, ночной график работы, нервные стрессы, связанные с необходимостью удовлетворять клиентов, порой весьма далеких от идеалов книжных героинь, прочие «производственные неурядицы» и, конечно, венерические заболевания не шли на пользу женскому организму. Что уж тут говорить о куртизанках менее высокого ранга — вынужденных сидеть за решеткой в ожидании благосклонного взора клиента, как правило, не обремененного деньгами, интеллектом и далеко не всегда приверженца правил гигиены?
Жизнь за решеткой протекала в условиях замкнутого, очень узкого мирка, почти все население которого составляли женщины. При этом большая их часть оказывались одновременно и подругами, и конкурентками. От их внимательного взгляда некуда было спрятаться, с ними нельзя было поделиться сокровенными мыслями, но и кроме них некому было поплакаться в жилетку. Сегодня мужчины слегка шутя называют даже небольшие женские коллективы «серпентариями», что же говорить в таком случае о Ёсиваре и других «веселых кварталах»? Женщины Ёсивары фактически являлись заключенными, а учитывая неизбежно возникавшую в описанных условиях атмосферу истерии, ревности, интриг и лукавства, их скорее можно было бы назвать заключенными сумасшедшего дома, героинями сериала с плохим концом.
Гравюры, сохранившие до сего дня «серии» этой своеобразной картины, сначала захватывают наше воображение экзотикой с флером разврата, но скоро приедаются, и становится понятно, что на них изображено почти одно и то же. Иначе и быть не могло — жизнь Ёсивары вообще не блистала разнообразием. Из-за отсутствия широкого круга общения среди людей многие куртизанки старались завести себе преданного и молчаливого друга —домашнего питомца. В зависимости от ранга и соответственно финансовых возможностей девушка могла держать у себя от маленького сверчка до целой своры домашних собачек, которые составляли самую преданную ей группу почитателей. В обучении питомцев различным играм и трюкам легче короталось свободное время, им можно было доверить тайны, не опасаясь, что они достигнут ушей тех, кому не предназначены. Любопытно, но в отличие от похожей обстановки древнегреческих и особенно древнеримских домов терпимости в Японии животные никогда не оказывались предметом чувственного интереса (сверчки в данном случае не рассматриваются вообще). Возможно, почти полное отсутствие зоофилии объяснялось несколько отличным от европейского отношением японцев к животным, прежде всего к собакам. Последние никогда не считались, да и теперь не считаются главными друзьями человека, что характерно для европейского менталитета, восходящего своими корнями к логике мужчин-охотников. Рисоводческое сознание японцев не оставило для собак значительного места в природной иерархии. Собака не стала существом, необходимым японскому крестьянину, как не стали этими существами лошади или козы, что было бы характерно для весьма склонного к «животноводческой» зоофилии центрально-азиатского этноса. По всей видимости, этим можно объяснить и нынешнее нераспространение этой перверсии среди японцев. Однако вернемся в Ёсивару.
Исследователи часто описывают другую, значительно более безобидную страсть японок, заключенных в стены «веселых кварталов»: страсть к гаданию, предсказаниям и ворожбе. Например: «Слово тя (“чай”) таило в себе неприятности; предполагалось, что можно самой быть растертой в пыль, или потерять работу, поэтому его никогда не произносили.
Сидеть на ступенях было плохим признаком: можно было лишиться клиентов.
Никакое маленькое животное — птица, кошка или собака — не могли пересечь комнату; их следовало немедленно изловить и отправить обратно по их же следам, приговаривая: “Гомэн кудасай” (“Прошу прощения”).
Чихание было признаком многого: один раз — кто-то говорит о тебе хорошо; два раза — говорит плохо; три раза — кто-то в тебя влюбился; четыре раза — ты простудилась.
Поставить корзину на голову — стать ниже; наступить на свежий лошадиный навоз — выше.
