В XX веке Дума не заместила в сознании разных слоев идею Собора — Учредительного собрания.
Наших дедов мечта невозможная,
Наших героев жертва острожная,
Наша молитва устами несмелыми,
Наша надежда и воздыхание —
Учредительное Собрание…
Когда Зинаида Гиппиус писала эти строки, то они содержали в себе отнюдь не только поэтическую фигуру.
В марте 1917 года, после свержения самодержавия, в России не было политического проекта популярнее, чем созыв Учредительного собрания.
Явно противостояли этой идее только большевики.
18 марта газета "Социал-демократ" писала: "Последние дни в России, по крайней мере на словах, нет противников Учредительного собрания… Обыватель, крестьянин и порой отсталая рабочая масса полагают, что в один прекрасный день соберется долгожданное Учредительное собрание и устроит порядок на русской земле. Словом, обыватель уподобляется старухе из стихотворения Некрасова, которая, лежа на печи, шепчет: "Вот приедет барин, барин нас рассудит"… Нет! Народовластие не может быть установлено большинством голосов в Учредительном собрании. Надо отказаться от подобных конституционных иллюзий".
Другая радикальная партия — эсеры — в большинстве своем занимала иную позицию. Один из эсеровских лидеров писал: "Для нас Учредительное собрание, созванное на основе всеобщего избирательного права, представлялось тем фокусом, куда сойдутся лучи истинной русской воли, где наконец народ найдет покой, доверив Учредительному собранию свою судьбу, в полном убеждении, что оно сумеет и захочет сделать героическое усилие в области творчества для создания нового правового строя… Мы были уверены, что народ понимает взлелеянную нами ценность, что он понимает великий демократический принцип народовластия, своего суверенитета. Мы верили, что крестьянство и пролетариат как единая сила дадут Учредительному собранию устойчивое положение, помогут ему создать наконец истинную народную, трудовую власть".
Здесь нет ни возможности, ни надобности рассказывать о борьбе за Учредительное собрание, историю подготовки и проведения выборов, о лихорадочных маневрах Ленина, созыва Учредительного собрания, не желавшего и делавшего ставку на "захватное право", но и не смевшего по тактическим соображениям открыто в том признаться.
Нам важен финал. Финал этот был предопределен сущностью власти, как ее представлял себе и реально осуществлял Ленин.
Ричард Пайпс после цитированного уже пассажа, где поражение демократии в Советах сравнивалось с поражением Верховного тайного совета, продолжал:
Тогда, как и теперь, твердого "нет" самодержца оказалось достаточно, чтобы подавить возмущение и положить конец попыткам подчинить правительство внешнему контролю.
Как мы знаем, все это было не совсем так. Но далее Пайпс говорит вещи справедливые и важные, к тому же естественно связанные с той ассоциацией — 1730 и 1917 год, — которую породила у него фундаментальная общность сопоставляемых режимов:
С этого времени Россия управлялась декретами. Ленин получил те же самые прерогативы, какими пользовались цари до Октябрьского манифеста (имеется в виду манифест 17 октября 1905 года, вводивший элементы представительного правления. — Я. Г.): его воля была законом. По словам Троцкого, "с момента объявления Временного правительства низложенным Ленин систематически, и в крупном и в малом, действовал как правительство". Декреты, которые Совнарком выпускал с этих пор, полностью соответствовали самодержавным указам, касаясь, как и последние, одновременно и самых фундаментальных, и самых тривиальных вопросов и так же входя в силу с того момента, как самодержец скреплял их своей подписью. Декреты приобретали силу закона лишь после того, как их подписывал Ленин, даже если они и выпускались по инициативе кого-либо из комиссаров. Подобную практику, вероятно, одобрили бы и Николай I, и Александр III. Режим правления, установленный большевиками всего за две недели, прошедшие с Октябрьского переворота, означал возврат к самодержавному строю, господствовавшему в России до 1906 года. За несколько дней Коммунистическая партия стерла в истории страны конституционную практику двенадцати предшествующих лет, словно бы ее никогда и не было[158].
Пайпс мог бы не ограничиваться в качестве аналогов Николаем I и Александром III. Дело было серьезнее. Принцип управления указами ввел не Николай, а его пращур — Петр Великий. Этот же принцип ввел в практику правительства Анны его идеолог — Остерман.
Строев, проанализировав программные документы, составленные вице-канцлером, сделал вывод: "Остерман разделял веру своего великого учителя в силу указов и в цитированной нами записке указывал на необходимость "подкреплять правосудие частыми издаваемыми манифестами""[159].
Принцип управления указами-декретами не есть формальный момент — это важный элемент властного мышления, мышления не процессом, но волевыми актами. Главенство системы разовых решений над системой законов принципиально роднит самодержавное и большевистское мышление.
Этот стиль политического демиурга, объединявший Ленина и Петра, замечательно точно уловил Степун:
Монументальность, с которою неистовый Ленин… на горе крестьянской России принялся за созидание коммунистического общества, сравнима разве только с сотворением мира, как оно рассказано в Книге Бытия.
День за днем низвергал он на взбаламученную революцией темную Россию свое библейское "да будет так"… Декреты оглашались один за другим, но коммунизма не получалось[160].
Не только цели, но и связанный с ними стиль управления, стиль миростроительства заставили Петра твердо прервать традицию Земских соборов.
По той же причине Ленин не мог примириться с самим фактом созыва Учредительного собрания. Оно было для него не только опасно при сложившемся соотношении партийных фракций, но и до отвращения чуждо его представлениям о взаимоотношениях политика с миром.
Выборы в Учредительное собрание большевики проиграли. Из 715 мест они получили 175. Вместе с левыми эсерами они составили около 30 % депутатов.
Кадеты, которые и не рассчитывали на большинство, получили около 5 % — два миллиона голосов, в то время как большевиков поддержало десять с половиной миллионов, а правых эсеров — почти восемнадцать.
С кадетами большевики после переворота поступили просто — объявили их врагами народа, подлежащими немедленному аресту, то есть загнали в подполье.
Левые эсеры нужны были Ленину для коварной игры с крестьянством. Именно необходимость поддержки левых эсеров лишила Ленина возможности сорвать само открытие Учредительного собрания. Он говорил Троцкому: "Надо, конечно, разогнать Учредительное собрание, но вот как насчет левых эсеров?"
20 ноября Совнарком, ссылаясь на транспортные трудности, отложил открытие собрания, которое должно было состояться 28 ноября. Кадетов-депутатов выслеживали и арестовывали. Но сделать решительный шаг все же еще не могли, общественное настроение пока еще играло роль. Большевикам нужно было собрать достаточный военный кулак, чтобы подавить возможные волнения.
Оболенский выразительно описал этот день — 28 ноября.
Весь Петербург с нетерпением ждал открытия Учредительного собрания. Наконец этот день настал. По этому случаю городская Дума решила в полном составе двинуться к Таврическому дворцу приветствовать народных избранников.
В условленный час гласные, собравшись в помещении Думы, вышли на Невский проспект и направились пешком к Таврическому дворцу. Понемногу мы обросли густой толпой народа, которая с пеньем "Марсельезы" двигалась по улицам.
Русская революция не выработала своего революционного гимна.
Конкурировали между собой два иностранных — "Марсельеза" и "Интернационал". "Марсельезу" пели преимущественно патриотически настроенные революционеры, а "Интернационал" — с.-д. — интернационалисты и, в частности, большевики.
И вот эти два чужестранных гимна наполнили своими звуками улицы Петербурга. Ибо в уличной толпе у нас были и сторонники, и противники. Последние, стоя шеренгами на панелях, старались заглушить нашу "Марсельезу" пеньем "Интернационала".
Среди этой ужасающей какофонии с панелей раздавались по нашему адресу недвусмысленные угрозы, тем более опасные, что мы были безоружны, а многие из наших врагов — солдаты и красногвардейцы — были вооружены. Однако они все-таки не решились напасть на нас, так как наша все возраставшая толпа значительно превышала их численностью. И "Марсельеза" в этот день одержала решительную победу над "Интернационалом".
