Клиентоцентрированная терапия
В книге изложена теория личности К. Роджерса как основание разработанного им психотерапевтического подхода — клиентоцентрированной терапии.
Прикладные аспекты данного метода представлены в главах, написанных сподвижниками К. Роджерса — Э. Дорфман (Игровая терапия), Н. Хоббсом (Группоцентрированная терапия) и Т. Гордоном (Вопросы лидерства и управленческого администрирования).
Карл Роджерс
Карл Роджерс — человек и его идеи[1]
Карл Роджерс — один из патриархов психологической науки XX столетия. Вместе с тем, его философия, воплотившись в личностном подходе в психотерапии, для многих его современников, коллег и людей профессионально далеких от психологии, приобрела метафизическое звучание и значимость системы моральных принципов.
Вся научная деятельность и практика Карла Роджерса как психотерапевта на протяжении шести десятилетий, начиная с середины 1920-х годов и вплоть до его смерти в 1987 году в возрасте 85 лет, была всецело посвящена проблемам человеческого общения и понимания, утверждению принципов, на которых должно строиться совершенно особое "терапевтическое отношение", выходящее, однако, за пределы сугубо терапевтической ситуации, поскольку здесь речь идет об универсальной модели распределения ответственности, компетенции, инициативы в рамках подлинного партнерства.
Карл Роджерс был пионером в разработке нового пара-дигмально значимого подхода в области психотерапии, известного и признанного сегодня как "недирективный", "кли-ентоцентрированный" и "личностноцентрированный" подход. Ему принадлежит безусловное лидерство в развитии и распространении метода интенсивной групповой терапии, основанного на взаимодействии индивидуального опыта в групповом общении. Он был одним из ведущих деятелей движения гуманистической психологии 60-80-х годов, которое и сегодня не утратило своего влияния, затрагивая самые широкие сферы общественной жизни.
Что бы ни становилось предметом его научного интереса, — психотерапия, образование, брачные или международные отношения, — вклад Роджерса неизменно состоял в осмыслении личностных основ достижения успела во всех этих сферах человеческого взаимодействия. Он, по сути, ввел в научный оборот термин "эмпатия", придав ему статус фундаментального понятия, и, как никто другой, сумел про-демонстривовать его конструктивность применительно к терапии, образованию и человеческим отношениям в целом. Не менее важным, с точки зрения практических подходов в психологии и психотерапии, научным концептом, хотя и менее распространенным сегодня, стало его понятие психологической конгруэнтности —гармоничного, открытого, подлинного общения (тема эта настойчиво возникает в его работах, в частности, в его диалогах с коллегами-психологами, теологами, учеными — Бейтсоном, Скиннером, Бубером, Тиллихом, Поланьи)[2].
Если, придерживаясь жанра предисловий научных изданий, мы зададимся вопросом об истоках мировоззрения автора, то стоит, следуя его подходу, со всей возможной "эмпатией" прислушаться к его голосу, его интонациям, к той подкупающей собеседника, слушателя, читателя иронии, с которой Карл Роджерс — застенчивый мальчик из религиозной семьи, семинарист, ставший агностиком, психолог по праву первородства — то мимоходом, то предельно углубленно затрагивает фундаментальные вопросы религии, философии, психологии, даже в самых прикладных контекстах.
Сам Роджерс признавал, что наиболее полно реализовал себя как ученый. Однако, как и большинство людей, одержимых научной страстью, он был в своем роде мистиком, правда, скорее не религиозного, а внерелигиозного толка. В основании научного призвания, хотя это отнюдь не всегда очевидно ученому, можно обнаружить принципиально метафизическую предпосылку, которую надлежит принимать на веру, если мы хотим, чтобы наука вообще продолжала существовать—это убеждение в том, что вселенная не есть нечто случайное, непредсказуемое и произвольное, но в основе своей закономерна, подчинена порядку и познаваема. И подобно мистику, ученый жаждет как можно ближе подойти к непосредственному переживанию вселенского закона и универсальной гармонии.
Чтобы понять эволюцию Роджерса как ученого, следует не упускать из виду и эту, присущую ему, жажду непосредственного переживания истины, и избранный им путь к истине через научный метод.
Хотя на исходе минувшего столетия и в начале нынешнего (неслучайно, что именно на этот период пришлись детские годы Карла Роджерса) ученое сообщество пыталось заигрывать с идеей изначально лишенной высшего смысла вселенной, в истории человечества наука и мистицизм чаще всего самым тесным образом — синергически — взаимодополняли друг друга. Когда-то Галилей, обращаясь к своим инквизиторам, заявил: "Если бы религия и наука были поняты надлежащим образом, конфликт между ними был бы невозможен". Однако коллизия эта и по сей день не изжита; ею был отмечен и жизненный путь Роджерса.
Поступив после сельскохозяйственного колледжа в теологическую семинарию, чтобы от вещей природы приблизиться к природе вещей, Роджерс вскоре пересмотрел свой выбор, поняв что ортодоксальный путь к истине не оставляет места для свободного поиска. "Ни Библия, ни пророки; ни Фрейд, ни теоретические изыскания; ни Божественное Откровение, ни откровения человеческие — ничто не может иметь превосходства над моим непосредственным опытом", — писал Роджерс в книге О становлении личности[3]. И далее: "Мой опыт не подчиняется авторитетам, поскольку он непогрешим. Он сам является основанием авторитета, поскольку он всегда может быть проверен заново первичным образом. Именно таким образом нередкие ошибки или погрешности опыта остаются всегда открытыми для поправок". Без этого замечания, пожалуй, было бы не совсем понятно, почему Роджерс не стал упрямым проповедником своего рода "личностноцентрированной религии", как иной раз понимали его "учение" торопливые поклонники его психологического гения. В этих сентенциях выражено научное кредо ученого, и это дает нам ключ к объяснению, почему Роджерс, в отличие от Бубера или Мертона, избрал научный путь к истине, а не путь созерцания.
Когда Карл Роджерс начинал свою научную карьеру, доминирующей установкой в науке (парадигмой в понимании Куна) был позитивизм. Иерархия научных дисциплин выстраивалась — по нисходящей — от математики и физики к химии и биологии. Психология, если она не была в достаточной мере биологически или физиологически обоснована, чтобы получить допуск в лоно естественных наук, казалась чем-то сомнительным. Избрав, наконец, своим поприщем именно психологию, Роджерс в своих ранних работах, казалось бы, настойчиво пытается доказать незримому оппоненту: "Мы такие же ученые, как и те, кто изучает крысиные бега в лабиринте". В таком контексте фрейдовская методология детальной интерпретации единичных клинических случаев (того, что у нас называется "история болезни") и построения на этом основании теоретических конструкций представлялась неприемлемо "субъективной", "ненаучной" и слишком подверженной ошибкам "наблюдателя". И коль скоро, как утверждает Торн-дайк, "все существующее существует в некотором качестве, которое может быть измерено", Роджерс и его соратники изобретают изящные количественные методы проверки идей в такой, казалось бы, не поддающейся количественным оценкам области, как психология. Впрочем, позднее они же разрабатывают и основательные качественные методы верификации психологических истин[4].
Многое из того, что сегодня мы принимаем как само собой разумеющееся, в то время начинало свой путь к научному признанию через интуитивные прозрения и рабочие гипотезы, подчиняющиеся, по меткому выражению Роджерса, лишь "правилам большого пальца". Это и исследовательский инструментарий, вроде хорошо известного Теста тематической апперцепции или применения разного рода записывающих устройств для фиксации терапевтического процесса, и фундаментальные идеи мощного эвристического заряда, вроде представления о самореференции[5] или клиентоцентрированного подхода в терапии[6]. Отчасти поэтому, сравнивая ведущих специалистов самых разных направлений в области психотерапии, исследователи не раз отмечали, что все они, в той или иной мере, "роджери-анцы", имея в виду их понимание "терапевтического отношения", принципа признания и эмпатии[7].
Вместе с тем, при всей приверженности Роджерса позитивистским методам в науке, как терапевт, он с самого начала, доверяя своему непосредственному опыту, понимал, что исследования в области человеческих отношений выдвигают специфические требования к исследователю. Противоречие, отличающее любую гуманитарную науку, состоит в том, что объективность по отношению к человеку превращает его в объект, в то время как задача исследователя—уловить субъект-субъектное отношение, "отфильтровав" воздействие наблюдателя на объект наблюдения (феномен, более привычно ассоциируемый с физикой). Таким образом, ощущение растущей дистанции между "строгой объективностью в качестве ученого и почти мистической субъективностью в качестве терапевта", в равной мере присущей ему, поставило Роджерса перед эпистемологической дилеммой постмодернистского звучания (Rogers, Person or Science? 1961).
