Алексей Меняйлов - Катарсис. Подноготная любви (Психоаналитическая эпопея)

Издание 3-е, слегка исправленное и чуть-чуть дополненное

М. «Крафт+», 2005

ISBN 5-93675-099-X

УДК 882-3

ББК 84(2Рос=Рус)6-4

М50

(1-е издание книги вышло в 1997 году в издательстве «КРОН-ПРЕСС». ISBN 5-232-00518-9)

Женщину — изнасиловать, что, казалось бы, с точки зрения обычного человека, может быть естественнее для бандита?!

Но нет. Здесь, в этой части Средней Азии, бандиты поступали не так. Изнасиловать? Отрезать груди и бросить собакам — вот что здесь предпочитали делать.

С мужчинами, в силу физиологических особенностей, естественно, поступали иначе, но непременно — с вывертами.

Но Ал об этом не задумывался, — а не напрасно ли? — когда ночью на одной из азиатских станций ждал поезд на Самарканд — древнейший во всей Средней Азии город. Тамерлан, жестокий и кровавый завоеватель средневековой Азии, Железный Хромой (его так называли потому, что одна нога у него была железная), как и Наполеон, Гитлер или Сталин, мечтал покорить весь мир и потому заново отстроил уже тогда древний Самарканд под будущую столицу. Город, судя по сохранившимся мечетям, медресе и дворцам, строился так, чтобы ошеломлять своей грандиозностью всякого в него входящего, даже много повидавшего на своём пути путника. Такие циклопические постройки во все века воздвигались на костях погибших от истощения строителей, но Восток жалости, похоже, не знал никогда.

Прежде, всего несколько лет назад, в этих местах было многолюдно от туристов, но сейчас, в смутное время то затухающих, то вновь разгорающихся гражданских войн, когда даже брат убивал брата, обеспечить безопасность приезжего с европейской внешностью стало невозможно, и теперь человек, по внешнему виду и по поведению в этих краях чужой, — явление не только редчайшее, но, главное, привлекающее к себе пристальное внимание.

Ал, той самой европейской внешности человек, сидел в гулком, с высокими потолками, зале ожидания вокзала. Очертания рядов изломанных сидений казались ещё более причудливыми от сумрака: с некоторых пор перегоревшие лампы здесь заменять перестали, а может быть, просто, после того как начали останавливаться заводы, ламп больше купить было негде. Поезд, если расписание здесь ещё что-то значило, должен был отправиться далеко за полночь, оставалось ещё часа два, и поэтому Ал, чтобы скоротать время, достал из рюкзака книгу и, сев в самом освещённом месте, пытался читать. Но гулкая тишина тревожила, и на всякий необычный звук он подымал голову.

Одевались здесь люди неразличимо, и, прежде всего, одинаковыми у них были шапочки — чёрные, шитые белым узором тюбетейки. Поэтому Ал сразу же обратил внимание на человека с костистым лицом, на котором тюбетейка была тёмно-зелёная, бархатная и без шитья. Да и одежда у него была более облегающая, чем у других обитателей ночного вокзала.

«Горец», — почему-то решил Ал. Так впоследствии и оказалось: да, с Кавказа, из тех, кого сюда, в Азию, депортировал Сталин. Ал опустил глаза и вновь попытался сосредоточиться на книге. Гулкие шаги человека в тёмно-зелёной тюбетейке то приближались, то удалялись, потом приблизились вновь — и неожиданно стихли. Ал поднял голову и увидел надвинувшееся на него костистое лицо, лишённое, казалось, не только глаз, но и самой жизни. Ал непроизвольно подобрался так, как его учили на тренировках по каратэ.

— Вы, случайно, спортом не занимались? — на неожиданно чистом русском языке спросил незнакомец, по-прежнему взглядом не встречаясь с Алом.

— Занимался, — кивнул Ал и медленно уложил книгу в клапан рюкзака, чтобы полностью освободить руки, единственное, как ему в тот момент казалось, его оружие. — Да, занимался.

— Каким? — незнакомец как будто высматривал что-то за его спиной. Алу очень хотелось обернуться, но он сдержался: этот приём он знал.

— Борьбой, — и Ал характерным для борцов движением повёл плечами. — Потом немножко каратэ. Но бросил: после борьбы каратэ скучновато. А вот борьба — совсем другое дело.

— Заметно, — с хлёсткой, как удар, ноткой уважительной лести в голосе сказал незнакомец. — С первого взгляда.

По костистому мертвенно-неподвижному лицу незнакомца неуловимо скользнуло некое подобие улыбки: он не столько увидел, сколько почувствовал, что Ал удар лести не заблокировал, пропустил — расслабился.

— Почему? — спросил Ал, улыбнувшись: всякий раз ему было приятно слышать восхищённую оценку ширины своих борцовских плеч.

— Плечи. Да — плечи. И вообще… Вы ещё, верно, и офицер?

— Запаса. А вы?

Ал присматривался к незнакомцу, стараясь угадать, чем тот занимается. Он был ровесник Ала, лет ему, наверное, было около тридцати пяти, может, несколько меньше.

— Прапорщик, — сказал человек с костистым лицом.

— Сверхсрочник?

— Да. Войска особого назначения. И куда нас только не десантировали! Были и такие места, о которых газетчики до сих пор ещё не вынюхали.

— Теперь мне понятно, почему вы так чисто говорите по-русски. Армия. Очень интересно, — надеясь услышать больше, ободрил незнакомца Ал.

Действительно, всякий человек — это интересно. Кроме того, тот, кто рассказывает о себе, начинает видеть в собеседнике человека, нечто отличающееся от вещи, которую можно по своему произволу только употреблять, начинает видеть нечто значимое, а потому рассказывающий менее опасен. Ал слушал про подвиги человека с костистым лицом, но — странное дело! — доверчивее становился сам — и напрасно. Хотя, как могло быть иначе: негде ему было прежде изучить азиатскую душу.

— Но всё это в прошлом, — криво усмехнулся собеседник, и Алу на мгновение открылись чёрные провалы зрачков незнакомца.

— А теперь чем занимаетесь? После того, как уволились из армии?

— Я? — лицо незнакомца стало и вовсе недвижимым, и он, очевидно, желая сменить тему, представился: — Джамшед.

— Очень приятно. Ал.

— Откуда?

— Из Москвы.

— Ого! Так издалека? Какие-нибудь дела? В наше время гость оттуда — большая редкость. Люди сейчас боятся, всего боятся, значит, только дела — и серьёзные — могут… — Джамшед, не договорив, многозначительно замолчал.

— Да нет, никаких дел. Всё проще. Как раз именно потому, что — редкость, я и приехал. Тут у вас, судя по газетам, творится такое, что не сегодня-завтра границы перекроют — и навсегда, и со Средней Азией уже не познакомишься. А мне в ваших местах бывать не приходилось. Вот и решил приехать. Посмотреть. А что касается до дел, то я… Я — писатель, и…

Джамшед непроизвольно поднял руку, как бы останавливая Ала: он явно не поверил. Дескать, не надо сочинять — правила игры я знаю…

Некоторое время Джамшед молчал, опять как будто что-то высматривая за спиной Ала. Наконец, лицо его исказила ехидная усмешка.

— Значит, любите путешествовать?

Ал пожал плечами.

Когда писатель (а так ли уж важно, что до публикации первой книги Ала тогда оставалось ещё шестнадцать месяцев?) переезжает с места на место, он развлекается или что делает? Как объяснить далёкому от творчества человеку, что если хотя бы раз впасть в соблазн и не последовать внутреннему движению души, пусть порой странному, то душа черствеет, и ничего ст`оящего на бумаге уже не получается? Путешествуя, в какой из плоскостей реальности находится писатель? И когда он поймёт, зачем так поступил? И чем обогатился? Но Ал всего этого объяснять не стал даже и пытаться, а начал рассказывать, что иной раз просто полезно поменять место работы, поменять окружение, остаться одному, чтобы не было рядом знакомых и, главное, всех тех, кто почему-то возомнил себя в его жизни советчиком… И вообще, смутные времена — благословение в смысле неожиданных ситуаций. И, соответственно, прозрений… Что, собственно, единственно интересно. Действительно, что в этой жизни может быть интересней, чем прозрение?.. Да, Джамшед, в этих местах нет никого… Нет, жены нет… Почему?.. (Почему? Ну не рассказывать же ему, едрёна корень, что одна жена предала и развелась, вторая, на удивление, поступила так же, хотя повода для развода он ни малейшего не подавал. И чего им, бабам, только не хватает?) Почему? Наверное, невеста моя ещё не родилась… Нет, здесь нет не только родственников, но и знакомых… Опасно?.. Я не боюсь… Почему? Так… Нет, не секрет… Серьёзно, не боюсь — и всё!..