Результат анализа мистера М., по-видимому, можно сформулировать в структурно-динамических терминах и в соответствии с принципом множественных функций (Waelder, 1936) как мирное взаимодействие между Ид (сексуальной любовью к матери) и Супер-Эго (идентификацией с соперником-отцом), осуществляемым Эго (талантами и умениями, необходимыми для реализации определенных функций Эго). Вместе с тем объектно-инстинктивные стремления играли в психологическом нарушении мистера М. и в процессе его лечения в лучшем случае подчиненную роль. В процессе лечения необходимо было прежде всего восстановить и усилить функционирующую самость путем анализа ее двух основных элементов. И не так важно, что это вторично привело к улучшению равновесия в объектно-инстинктивном секторе личности мистера М., который до этого был вынужден работать ради достижения нарциссических целей и не был свободен в преследовании своих собственных. Однако позитивные изменения в этой области не были непосредственным результатом анализа, их нельзя расценивать как результат преобразования нарциссических влечений в объектно-инстинктивные, то есть как смещение целей влечения с самости на объекты. Позитивные изменения в объектно-инстинктивной сфере следует, скорее, рассматривать как дополнительные дивиденды, вторично полученные в результате восстановления самости. Именно более прочная и достаточно катектированная самость, способная получать радость от нарциссического удовлетворения, могла теперь, в дополнение к своей приверженности этим первичным нарциссическим целям, спокойно и без напряжения стать центром и координатором направленной на объекты деятельности, освобождая последнюю от необходимости в защитных целях совершать действия, служащие потребности в повышении самооценки.
Второе событие, которым сопровождалось решение мистера М. закончить анализ, являлось еще одной промежуточной целью в лечебном процессе. На третьем году анализа у мистера М. установились тесные отношения с подростком, которому он позволил себя идеализировать. Хотя эта дружба начала развиваться еще до того, как мистер М. стал обдумывать, следует ли ему закончить анализ, она возникла в соответствующей психологической ситуации и сопровождала процессы переработки (относившиеся к области идеализированного имаго отца), которые были непосредственно связаны с тем, что он впоследствии начал думать о завершении анализа. Мой вывод о том, что интерес мистера М. к четырнадцатилетнему мальчику следует рассматривать в связи с динамикой завершения анализа, основывается прежде всего на исследовании внутреннего психологического содержания, проявившегося в их отношениях. Также и то, что самый необычный эпизод в их отношениях с мальчиком, на котором я вкратце остановлюсь, произошел непосредственно перед тем, как мистер М. впервые выразил свое ощущение, что анализ подошел к завершению, подтверждает гипотезу о причинно-следственной связи между этими двумя событиями. Иначе говоря, отношение к мальчику было внешним проявлением важного внутреннего события (отделения от отца как внешнего объекта самости, интернализации идеализированного родительского имаго), которое позволило пациенту заявить о своем желании прекратить анализ и жить своей жизнью.
Мистер М. подружился с семьей, которую он часто навещал, главным образом потому, что у него возник сильный интерес к младшему сыну. Он был очарован и отношением отца к мальчику, и личностью мальчика, которую он расценивал как результат отношения последнего к своему отцу. Согласно тому, что мистер М. рассказал своему аналитику, отец уважал сына, общался с ним как со взрослым, рассматривал сына как независимого от него, с одной стороны, и вместе с тем чувствовал близость к нему и не отдалялся от него — с другой. Мальчик же, по крайней мере в глазах пациента, был гордым, независимым, уверенным в себе, но при этом тепло и с уважением относился к отцу[10].
Обычно мистер М. общался с мальчиком в кругу его семьи, но он также несколько раз брал его с собой на бейсбол и рок-концерты, играя роль старшего друга, старшего брата или отца. Хотя мальчик открыто восхищался мистером М., а тот осознавал, что очарован сложившимися взаимоотношениями, у мистера М. не возникало каких-либо гомосексуальных чувств. Но однажды во время посещения спортивных соревнований чувства мистера М. к мальчику легко можно было бы превратно истолковать как гомосексуальные, особенно человеку, обучавшемуся психоанализу. Из того, что мистер М. рассказывал о своих чувствах, мыслях и поступках, можно было бы предположить — на основе проекции его собственных чувств, как счел бы традиционно мыслящий аналитик, — что мальчик был в него влюблен. Произошло следующее. Пациент заметил в толпе зрителей на стадионе свою прежнюю подругу, но сначала он решил избежать встречи с ней, боясь обидеть своего юного друга тем, что, заговорив с молодой женщиной, он прервет общение с ним. Однако после некоторых колебаний он в конце концов с ней поздоровался, внимательно и с явной тревогой наблюдая, как будет реагировать мальчик. (Это напоминает то, как мистер М., будучи ребенком, с тревогой следил за выражением лица своей матери.) Поняв, что мальчик ничуть не был обеспокоен, пациент испытал необъяснимую радость. Он знал, что в нем произошло что-то важное, что-то, чего он не мог понять, но хотел выяснить.
Аналитическое исследование действительно привело к удовлетворительному объяснению значения, которое имел для него этот случай. То, что он испытывал к мальчику, не было повторением пассивного эротического отношения к своему отцу, не было повторным отыгрыванием прежней ревности к его новой жене (в реактивированном негативном эдиповом комплексе). Это было выражением зрелого уровня развития — по отношению к мальчику как ведущему актеру и по отношению к себе, игравшему и роль актера вспомогательного состава, и роль зрителя. Это было отображением психологического уровня, которого пациент не мог достичь прежде, уровня, к которому он как раз подошел, уровня, который сначала нужно было осознать ему в объекте самости (от которого можно было бы отказаться — в своего рода близнеце, возможно, фигуре, возникшей из его отношений с братом), прежде чем он мог позволить себе признать, что именно он, а не мальчик фактически сделал теперь этот шаг. (Ср. описание процессов переработки, происходящих на основе близнецового переноса [Kohut, 1971, р. 193–196].) В этом эпизоде с мальчиком он действительно совершил шаг взросления, шаг, который он был неспособен завершить в своей собственной юности. Поэтому его переживания не были связаны с ситуацией треугольника. Мизансцена, которую он устроил, была связана с обретением независимости от идеализированного отца, достижением психологической самостоятельности благодаря преобразующей интернализации функций идеализированного отца. И он испытал глубокое чувство радости (но не чувственное удовольствие!) от сознания им того, что он достиг окончательного укрепления своей самости.
Я хочу здесь добавить, что не использую понятия «радость» и «удовольствие» случайным образом. Радость переживается как некая генерализованная эмоция, например, как эмоция, вызванная успехом, тогда как удовольствие, каким бы сильным оно ни было, относится к ограниченным переживаниям, таким, например, как чувственное удовлетворение. Кроме того, с точки зрения глубинной психологии мы можем сказать, что переживание радости и переживание удовольствия имеют разные генетические источники, что каждая из этих эмоций имеет собственную линию развития и что радость не является сублимированным удовольствием. Радость относится к переживаниям всей самости, тогда как удовольствие относится к переживанию частей и элементов самости (хотя часто бывает так, что и здесь тоже оказывается задействованной вся самость, и тогда к удовольствию примешивается чувство радости). Другими словами, существуют архаичные формы радости, относящиеся к архаичным стадиям развития целой самости, так же, как существуют архаичные стадии в развитии переживания частей и элементов самости. И о сублимированной радости можно говорить точно так же, как и сублимированном удовольствии.
Третьим поступком, который совершил мистер М., было основание им писательской школы. Идея об организации такой школы возникла у него давно; он говорил о ней еще на более ранних этапах анализа. Но то, что теперь он вернулся к ней с удвоенной энергией, было проявлением его намерения всерьез совершить последний из шагов, ведущих к восстановлению его самости. Внутренняя убежденность в том, что он вскоре выполнит эту задачу, была, следовательно, логическим предшественником его появившегося впоследствии чувства, что он готов закончить анализ. То, что идея пришла к нему с ощущением вдохновения (он проснулся с этой идеей однажды ночью, и она возродилась потом, наделенная мощной побуждавшей к действию силой), как мне кажется, можно считать свидетельством того, что он мобилизовал всю свою энергию для решения сложной психологической задачи[11].
