говорят, вначале часто уходил к родителям или друзьям. Поживет немного где-то там, у них, потом возвращается. Когда я родилась, он жил у друга в Кисловодске, а из роддома нас, по рассказам, забирала бабушка Нюся, мамина мама, со своей сестрой бабой Надей. Потом вернулся папа и больше не уходил. Только часто ездил в командировки. Конечно, он не был пьющим. Я видела его сильно пьяным всего два-три раза в жизни. Один случай я особенно хорошо запомнила. Это было уже позже, когда мы жили в квартире. Вернулся папа, сильно пьяный, остановился в прихожей и рассказывает, как они пили с двумя Олегами: «…Потом я говорю: “Поехали ко мне, у нас есть еще бутылка коньяка”. Приехали мы к нашему дому. Такси остановилось у подъезда, и два Олега говорят: “Ты иди, а мы не пойдем. Мы твою жену боимся”». Пьяный папа смеялся…
Еще когда мы жили «на поселке», бабушка Нюся сообщила мне, что папа – ученый. Я ей не поверила. Я представляла ученого из детской книжки: звездочета с бородой, в фиолетовой мантии и колпаке со звездами. Папа был совсем другим: он был молодой, у него были серые глаза и густые черные волнистые волосы. Когда-то в детстве я причесывала папины волосы и привязывала бантик или украшала его прическу своим гребнем. Папа с детства носил очки. Он много курил. «На поселке» выходил, бывало, на крыльцо покурить, а я быстро пристраивалась с ним, чтобы посидеть рядом и пообщаться. Понимаете, почему я с детства хорошо отношусь к запаху табачного дыма?
Дом тети Нины, нашей хозяйки, был на самом деле маленький, но по сравнению с нашей саманной времянкой казался мне большим и роскошным дворцом. Во времянке, чтобы повесить на саманную стену, например, рисунок, можно было просто воткнуть в нее гвоздь. А у тети Нины домик был кирпичным, там было целых две комнаты, и она меня туда пускала. Помню, как однажды я стояла у нее в гостиной перед зеркалом. Это был трельяж: в нем видишь свое отражение сразу с трех сторон. На тумбе этого волшебного зеркала стояло много всяких бутылочек и баночек. Я была почему-то одна в комнате. По радио звучала песня:
Пусть я с вами совсем не знаком
И далёко отсюда мой дом…
Я стояла, завороженная, перед зеркалом под звуки этой песни. Теперь я знаю, что такое состояние называется «транс». Эта песня – о солдате, который вдали от дома познакомился и танцует с женщиной. Став постарше, я часто думала: может, муж бабушки Нюси просто на войне встретил другую? И поэтому не вернулся к ней? Их брак не был зарегистрирован; в то время вообще было много незарегистрированных браков. Может, он вообще не говорил, что женат? На самом деле – говорил:
Из архивной справки
Шаталов Ф. И., был женат, имел состав семьи: жена – Шанина Анна Васильевна, сын Николай, 9 лет, дочь Раиса 4 лет, проживали на станции Чарской Семипалатинской области.
Когда тебя арестовали, что ты почувствовал, дед? Пытаюсь представить себя на твоем месте. Шок, ужас? Наверное, это случилось внезапно. Тебя вдруг забрали из круга однополчан куда-то в другой мир. (Кстати, кто из них на тебя донес?) Кто знал, куда ты исчез? Ты не мог предположить, узнает ли когда-нибудь семья. Память о тебе жила, конечно. Я даже не вспомню, в каком возрасте первый раз услышала имя Федор Игнатьевич Шаталов. Очень рано услышала. Когда, наверное, даже еще не знала, что такое отчество. Дед, я твоя внучка, которую ты никогда не увидишь, и я хочу знать, что с тобой случилось…
Станция Чарская. Сейчас это городок Шар – по-казахски; по-русски – Чарск. Ваша семья жила там. Деду вынесли приговор: «…без конфискации имущества за неимением такового у осужденного».
Когда я отыскала эту информацию, папа был еще жив. Он грустно усмехнулся, услышав эту формулировку. Действительно: было бы, что забрать, – забрали бы. А вообще с этим приговором до сих пор не все понятно.
Вначале я не могла разобрать адрес в донесении о безвозвратных потерях. Написанные от руки слова разбирать трудно. Село Горькое? Гадкое? Это было не село, а станция. Станция Чарская, улица Ленина, дом 48. Раз конфисковать было нечего, это, видно, был не их дом.
А мы жили в Пятигорске на улице Энгельса, 88. Тетя Нина как-то сказала мне о нашей саманной времянке: «Это мой дом». Я ее не поняла. Ведь живем в нем мы. Значит, наш! И еще: однажды я была в гостиной у тети Нины, а у нее на столе стояла вазочка с шоколадными конфетами. В этой вазочке я увидела маленькую шоколадку в красивой обертке из фольги: восточная красавица в широких красных шароварах. Я даже и не думала ее съесть – мне захотелось ее взять. Тетя Нина дала мне каких-то простых, неинтересных конфет и проводила. А я не могла забыть об этой чудесной шоколадке. Вернулась, взяла ее, как красивую игрушку. Вышла во двор и там спрятала в траве, чтобы потом забрать. Тетя Нина меня отругала и назвала нахалкой. Пришлось достать шоколадку из травы и вернуть. Родители купили мне другую. Такого же размера, и на ней была нарисована тоненькая девушка у озера в серебристом платье. Наверное, ее выбрала мама. Кажется, она меня пожалела. А может, ей самой понравилась красивая шоколадка, и она мне ее купила. Мама любила сладости. Когда папа принес мне первую в жизни жевательную резинку, от нее уже была откушена половина. Потому что мама ее тоже никогда раньше не пробовала.
«Ведут Антона на расстрел…» – а это что за воспоминание? Я сижу на горшке, грызу пряник, а бабушка Нюся читает вслух длинное стихотворение из какой-то детской книжки. Я запомнила, что герой был клоуном и что, кажется, идя на расстрел, по-прежнему был веселым. Что такое «расстрел», я тогда не знала. Но ведь запомнила слова. Почему мне читали такие жуткие стихи? Недавно я нашла этот текст в интернете. Целая поэма о клоуне-герое, которого расстреляли в немецком концлагере. Неужели мне в столь нежном возрасте все это прочитали? Полностью? У бабушки это заняло много времени. Она вообще читала не очень бегло. Я часто думаю, что ее первого мужа, моего деда Федора, может быть, тоже расстреляли. И бабушка могла об этом знать. Или предполагала, что такое возможно…
Сколько же мне было лет? По воспоминанию кажется, что мало. Но горшок – это отнюдь не ориентир. Я
