Осенью я снова пошла в девятый класс, но уже в обычную школу. Два последних школьных года были у меня довольно бурными. Вместе с мамой и Алешей мы стали ходить в университет в батутную секцию. Прыгать на батуте было очень здорово, нам всем нравилось! Когда моя врач узнала об этом, то подняла шум, сказав, что мне с моей головой никак нельзя этого делать. Это же сотрясения и перепады высоты. И вообще я должна быть под постоянным наблюдением врачей и сидеть в Москве. Никаких дальних поездок и никаких экстремальных видов спорта. Именно эти две вещи мне и хотелось делать. Пришлось уйти из батутной секции, но внутри стал зреть протест. Узнав, что в нашей районной школе САМБО-70 открылась экспериментальная группа для девушек, я туда и записалась. Раз нельзя прыгать на батуте, пусть меня шмякают об пол. Тренировки в секции были очень интенсивные. Разминка занимала минут сорок. Нас кругами гоняли «гусиным шагом», заставляли вставать на мостик и ходить в этом положении вокруг зала; мы учились делать переднее сальто, сначала с разбегу и со страховочными ремнями, потом без ремней и с места. В нас развивали силу, гибкость, прыгучесть и устойчивость.
К тому времени я перезнакомилась со всей окрестной шпаной. Мы часто собирались во дворе, жгли костры, играли на гитарах. Ребята показывали мне аккорды, я быстро их выучивала и стала подбирать разные песни. Иногда отрабатывала на ребятах приемы самбо или показывала что-нибудь новое. Им это всегда было интересно. Я никогда с ними не пила, не курила и не ругалась матом, и меня за это уважали. Подружек практически не было, с ними было неинтересно.
В начале десятого класса я заболела желтухой и месяц пролежала в больнице. Вышла я оттуда в начале ноября и на следующий же день отправилась погулять в лес, который начинался почти от нашего подъезда. Там у меня были свои тропинки и укромные уголки. Земля была припорошена первым снегом, морозный воздух после больницы казался особенно чистым. Я развела небольшой костер и сидела возле него, наслаждаясь тишиной. Неожиданно из кустов вышли пятеро ребят. Это были незнакомые мне подростки лет пятнадцати-шестнадцати, в руках у одного из них была фляжка с алкоголем. Видно было, что они слегка навеселе. Завидев костер, они направились в мою сторону, приняв меня за парня и, судя по их репликам, намереваясь побить (я была в шапке-ушанке, куртке и резиновых сапогах). Подойдя ближе, они разглядели, что я не парень, и у них возникли другие идеи. Я встала и быстрым шагом пошла прочь, они за мной погнались. Я побежала. После месяца, проведенного в больнице, сил бежать было немного, поэтому они быстро меня догнали и вчетвером стали пытаться повалить. Один стоял «на стреме» и было видно, что он не очень хочет участвовать во всем этом.
Занятия самбо развили у меня довольно хорошую устойчивость, и им долго не удавалось свалить меня с ног. Кроме того, видимо, сработал инстинкт самосохранения, и я поняла, что драться с ними нельзя, так как они меня забьют. Поэтому я просто молча сопротивлялась, пытаясь удержаться на ногах. В конце концов они меня повалили, и я оказалась в позе, называемой партер — стоящей на коленях и локтях. Это одна из наиболее устойчивых в борьбе поз, и нужно знать определенный прием, чтобы из нее человека перевернуть. Ребята возились вокруг меня, отпуская грязные реплики, разорвали мне куртку и брюки, но сделать ничего не могли. В какой-то момент из леса вышла женщина с ребенком, и парень, стоявший на стреме, что-то крикнул. Ребята убежали. Я побрела домой. Все внутри дрожало, болели отмороженные пальцы, к горлу подступали слезы. Придя домой, я завалилась на кровать и разрыдалась. Мама с Алешей, увидев мой разодранный вид, перепугались, всполошились и стали расспрашивать, что случилось. Я рассказала. Они позвонили в милицию, дав описание, имена и прозвища, которыми ребята друг друга называли. Оказалось, что четверо из них стояли на учете в милиции. Их сразу всех взяли, так как они к этому времени уже сидели по домам.
Потом было следствие, унизительные для меня дачи показаний и очные ставки, слезные просьбы матерей не пускать дело в ход. Я впала в депрессию, мир померк. Такого унижения я еще никогда не испытывала. Моя вера в мужскую дружбу и благородство безнадежно рухнула. Я не понимала, как такое могло со мной случиться. Потом депрессия перешла в злобу и жажду мести. Ребята эти были не из нашего микрорайона, поэтому мы друг друга не знали. Я стала ходить в тот район в надежде встретить их поодиночке и побить. Помню, у меня даже был свинцовый кастет. Отомстили за меня ребята из нашего двора, побив основного заводилу.
Вообще в течение всех школьных лет у меня было чувство «не от мира сего», что я как-то не до конца вписываюсь в окружающую обстановку. Я мало участвовала в школьных мероприятиях, избежала принятия в комсомол, мне были неинтересны сплетни и группировки, я была больше сама по себе. Была у меня в старших классах только одна подруга — Ольга, с которой у нас ощущалось некоторое родство душ. Мы сидели с ней на задней парте, и она часто рисовала карандашом лошадей в разных красивых позах — с выгнутыми шеями, развевающимися гривами и хвостами. Мы так увлекались, что совершенно забывали про урок, и нас в наказание пересаживали на некоторое время на первую парту. Весной было невмоготу сидеть в душном классе, и я часто сбегала с уроков и уходила в лес, который начинался прямо за забором школы. Там я бродила по своим заветным тропинкам (Битцевский лесопарк тогда еще совсем не был исхожен), смотрела, где что распускается, слушала птиц. Внутри возникало необъяснимое томление по чему-то неизведанному и еще не реализованному.
Дома у меня была своя комната, наполненная разными интересными вещами — костями, черепами, рогами, перьями, корягами. На полу лежала большая медвежья шкура — один из охотничьих трофеев отца. В медвежий череп я вставила лампочку, и получился ночник. Когда к нам приезжала в гости сестра, она накрывала на ночь ночник платком, говоря, что не может спать в одной комнате со светящимся черепом. Жили у меня разные птицы: чижики, снегири, зяблик, синицы. Был аквариум с рыбами и террариум с песчаным удавчиком. Мама относилась к моей бурной жизни довольно спокойно или просто не подавала виду…
Только теперь, сама став мамой двум сыновьям и двум дочерям, я понимаю, сколько волнений пережила мама, наблюдая мою бурную подростковую жизнь и участвуя в ней. При этом она старалась не ограничивать и не подавлять мою свободу, давая мне возможность самой проходить определенные жизненные уроки, приобретать опыт и развивать самостоятельность. Но я всегда знала: что бы ни случилось, у меня есть поддержка и надежный тыл, мне доверяют и в меня верят. И в трудных ситуациях это знание придавало мне смелости, силы и уверенности в себе.
После девятого класса я уехала одна на все лето на Кольский полуостров в Лапландский заповедник.
Эта поездка мне запомнилась очень хорошо. Три дня я ехала в поезде на верхней полке, глядя в открытое окно. То лето выдалось очень жарким, и вокруг Москвы и почти на всем протяжении пути горели леса и торфяные болота. Иногда поезд шел через стену дыма, и было видно, как по обе стороны от железнодорожных путей полыхает лес. Потом пожары кончились, и потянулись северные пейзажи — сосновые боры-беломошники, вересковые пустоши, болота, покрытые багульником и морошкой.
Поезд длинной змеей извивался среди лесов и болот, в открытое окно дул ветер, принося с собой запахи вереска, летнего зноя и разогретой на солнце хвои, смешанных с дымом тепловоза.
Впереди было лето, полное новых впечатлений и приключений.
В заповеднике мне поручили ответственное дело. Из потревоженных и брошенных утиных гнезд были собраны яйца и помещены в инкубатор. Яйца эти принадлежали гоголю — редкой и находящейся под охраной утке. Мне нужно было следить за температурой в инкубаторе, ждать, когда выведутся утята, и потом стать им мамой в буквальном смысле этого слова. У уток и гусей есть такой инстинкт, он называется imprinting, или инстинкт запечатления: первое, что птенцы видят, вылупившись из яйца, они принимают за мать.
Наконец появились утята — симпатичные черно-белые шарики. Их было пятеро. Первые несколько дней я держала их в коробке под лампой, давая им привыкнуть к новому для них миру. Кормила их толченой крапивой, смешанной с вареным яйцом. Через несколько дней мы стали выходить на улицу и совершать длительные прогулки к озеру. Выглядело это так: идет по дороге этакая дылда (это я, значит) двадцатисантиметровыми шажками, следом катятся утята, а замыкает шествие мой спаниель Тимка, держа дистанцию и изо всех сил стараясь не броситься к утятам и не начать их облизывать. Если я задумывалась и ускоряла шаг, утята теряли меня из виду, останавливались, сбивались в кучку и начинали жалобно пищать, сиротливо вытягивая шейки. Приходилось возвращаться. Завидев мои босые пятки, утята радостно кидались вдогонку, помогая себе крылышками-культяпками. Над нами потешался весь поселок. Когда я входила в озеро, утята тоже туда вплывали и продолжали следовать за мной. Их надо было кормить каждые два-три часа. Кормила я их личинками ручейников, живших в воде под камнями. Каждый утенок съедал около тридцати таких личинок, поэтому мне приходилось по несколько часов дрызгаться в озере, ворочая камни, а утята толклись вокруг, радостно попискивая. В мелкой воде около берега плавали стайки рыбных мальков длиной около сантиметра, и я решила приучить утят их ловить.
