Критерии понимания того, может ли быть оправдано то или иное самоубийство или любое событие в анализе, невозможно рассматривать в обобщенном виде. Поиск обобщающих критериев означал бы отказ от внутреннего ради внешнего. Это свидетельствовало бы, что мы больше не пытаемся понять индивидуальное событие в его уникальности, а смотрим на формы поведения, классы поступков. Однако подчеркивание важности понимания вовсе не ведет к тому, чтобы «все понять, все простить». Понимание не означает готовности занять сочувственную, недирективную позицию принятия всего, что бы ни случилось. У аналитика есть свои критерии, касающиеся правомерности того или иного поведения. Эти критерии в данном случае следуют главным образом из оценки состояния сознательного разума в его отношении в момент смерти к объективным процессам бессознательного, образующего архетипическую подструктуру поведения.
Следовательно, аналитическое понимание требует знания этих объективных психических процессов. Это знание, необходимое при встрече с риском самоубийства, парадоксально в отношении великого непостижимого — смерти. Оно не относится ни к медицине, ни к юриспруденции, ни к теологии, состоящим так или иначе из абстракций. Скорее, это знание о переживании смерти, архетипическом бэкграунде смерти, обитающей в душе, ее значениях, образах и эмоциях, о ее значимости в психической жизни — знание, которое позволило бы аналитику попытаться понять переживания человека в течение суицидального кризиса. Аналитик составляет суждение и старается действовать с той же точностью и той мерой морали и нравственности, какими руководствуются другие ученые. Кроме того, он не отличается от других ученых, когда пользуется критериями, полученными только в своей области.
К рассмотрению вопросов о том, как аналитик может понять переживание смерти и продолжать работать, столкнувшись с риском самоубийства, мы подойдем несколько позже. Здесь же мы попытаемся определить границы той модели, на основе которой работает аналитик, отделяя ее от других моделей, не являющихся аутентичными в сфере его деятельности. Когда он выходит из контекста душевного сопереживания и пользуется критериями теологической, социологической, медицинской или юридической морали, он действует уже как непрофессионал, и его мнения уже не являются научными суждениями, основанными на его профессиональном обучении и психологическом материале, находящемся под наблюдением. Как человек аналитик также глубоко привязан к жизненным реалиям. Он вовлечен в жизнь общества, в закон и право, в религию и церковь, в физическую реальность. Даже его профессия получила признание коллектива и начала внушать доверие общественному сознанию лишь потому, что она замышлялась на неаутентичной (недостоверной) основе медицинской модели. Его профессиональное призвание обращено к душе, к ее проявлениям у разных индивидов. Это призвание помещает его в вакуум вместе с пациентом, где, как ни парадоксально это звучит, его обязательства перед коллективом, признавшим его профессионализм, временно приостанавливаются.
Но до тех пор, пока аналитик верен психическому, он остается профессионалом. У него есть своя почва под ногами, своя основа и собственная территория, на которой найдется место и для смерти.
Глава 4. Переживание смерти
Психология не уделяет достаточного внимания проблеме смерти. Как мало литературы посвящено ей в сравнении со всеми аннотированными исследованиями вопросов обыденной жизни! Рассмотрение смерти через изучение души — конечно, одна из первейших задач психологии. Но психология не могла взяться за эту тему до тех пор, пока не освободилась от ощущения своей неполноценности в сравнении с другими науками, стремящимися из-за собственных моделей мышления отвернуться от такого исследования. Если бы психология началась с психотерапии, поместив, таким образом, реальную психику в центр своих интересов, она была бы вынуждена встретиться лицом к лицу с проблемой смерти, прежде чем заняться любыми другими темами, на которые было растрачено так много чисто теоретической энергии и таланта.
Избегает ли академическая психология рассмотрения смерти только по научным причинам, только потому, что смерть не является объектом эмпирического исследования? Сном — символическим двойником смерти — в современной психологии также пренебрегают. Как указывает Вебб, изучение сна как физиологического явления (а также и содержания сновидений) проигрывает в сравнении с другими исследованиями. Может ли относительное равнодушие академической психологии к вопросам сновидения, физиологического сна и умирания быть дополнительным свидетельством утраты ею души и боязни смерти?
Теология всегда знала, что смерть есть главная забота души. Теология в некотором смысле посвящена смерти с ее таинствами и погребальными ритуалами, с ее эсхатологическими тонкостями и описаниями райских небес и преисподней. Но сама смерть вряд ли открыта для теологического исследования. Религиозные каноны явились следствием догматов веры. Власть священничества черпала свое могущество из канонов, представлявших отработанную позицию в отношении смерти. Эта позиция может изменяться в зависимости от формы религии, но она всегда в ней существует. Теолог знает, какова его позиция в отношении смерти. Священное Писание, традиция и профессиональные навыки помогают теологу в объяснении того, почему существует смерть и какие действия ожидаются от него по отношению к ней. Надеждой психологии теолога и его властью является доктрина о жизни после смерти. Теологические доказательства существования души настолько связаны с канонами смерти — канонами бессмертия, греха воскрешения, Судного дня, что открытое исследование смерти подвергает сомнению саму основу теологической психологии. Мы должны помнить, что теологическая позиция начинается на полюсе, противоположном психологическому. Она начинается с догм, а не с данных; с окаменевших, неживых переживаний. Теология требует от души основания для утонченной системы веры в смерть, составляющей один из аспектов религиозной мощи. Если бы не было души, человек мог бы ожидать, что теология изобретет ее, чтобы узаконить древние исключительные права священничества на смерть.
Точка зрения естественных наук, включая медицину, весьма похожа на теологическую. Она представляет твердо установленную позицию в отношении смерти. Эта точка зрения имеет признаки современного механизма: смерть — это просто конец причинной цепи. Это конечное состояние энтропии, разложение, неподвижность. Фрейд рассматривал стремление к смерти в таком же свете, так как он работал, опираясь на основание естественных наук прошлого столетия. Образы умирания: торможение, охлаждение, замедление, отвердение, затухание — показывают смерть как последнюю стадию разложения. Смерть — последнее звено в цепи старения.
Когда мы глядим на природу, такая точка зрения представляется правильной. Смерть демонстрирует разложение и спокойствие. Растительный мир впадает в молчание, наступающее после периода созревания и продуцирования семян. Смерть завершает цикл. Любая смерть, предшествующая полному циклу, очевидно, кажется безвременной. Когда самоубийство называют «неестественным», это означает, что оно выступает против растительного цикла в природе, которому подчиняется и человеческая природа. Однако вызывает удивление наша малая осведомленность о растительном цикле, представляющем различные паттерны старения и умирания. Генетика старения в клетках, длящегося на протяжении всего цикла их существования, воздействие факторов среды (включая радиацию) остаются биологическими загадками, особенно когда мы продвигаемся вверх по шкале усложнения видов. Согласно мнению Леопольда, в этой области существует удивительно малое количество объяснений. Не является ли это снова проявлением страха перед смертью, влияющего на исследование? Медицинские представления о самоубийстве как о «преждевременной» и «неестественной» смерти не могут найти значительной поддержки в биологическом исследовании, так как мы не знаем, к чему отнести эти термины даже в растительном мире. К тому же все суждения о жизненных процессах, кроме психических, производятся в результате наружных наблюдений, так что нам следует уметь думать о себе и вне контекста естественнонаучных метафор. Они никогда не смогут быть достаточными для обоснования человеческой жизни и смерти, которые обретают собственные значения уже из самого факта скрытого, внутреннего существования. Именно из этой внутренней перспективы должны быть найдены ответы на все вопросы о «естественном» и "насущном".
С внешней точки зрения те, кто предпринимает попытки самоубийства, чтобы обрести растительный покой до окончания своего жизненного цикла, порывают с жизнью неестественно рано. Но таковым это событие выглядит снаружи. Мы не знаем, какие сложные причины вызывают процессы старения и смерти в растениях, и еще меньше знаем о «естественном» цикле существования человека. Мы не знаем, в какой точке кривой каждой жизни статистически полагается войти в смерть. Мы не знаем, каково время плодоношения, отпущенное человеку до смерти. Мы не знаем, умирает ли душа вообще.
