Центром эксгибиционистского сновидения является собственное «Я», представляющееся, однако, не в период детства, а в настоящий момент; сюда же относятся и недостатки туалета, являющиеся в чрезвычайно туманном и неясном виде благодаря наслоению многочисленных позднейших воспоминаний или же, быть может, благодаря влиянию цензуры. Немаловажный элемент этих сновидений – также и люди, которых стыдится спящий. Я не знаю ни одного примера, в котором спящий видел бы действительных зрителей своих детских обнажений. Сновидение не представляет собою простого воспоминания. Странным образом личности, на которых направлялся в детстве наш сексуальный интерес, никогда не воспроизводятся ни в сновидения, ни в истерии, ни в неврозах. Лишь параноик вызывает их образы и фантастически верит в их присутствие, хотя они остаются невидимыми. Те, кем они во сне заменяются, – чужие, не обращающие никакого внимания на дефекты туалета или даже на наготу, – представляют собою контраст к тем отдельным близким личностям, бывшим свидетелями нашего обнажения. [Эти «чужие» часто возникают в сновидениях и в других ситуациях. Олицетворяя контрастное желание, они всегда обозначают нечто «тайное». Мы увидим далее, что даже возвращение к здоровому состоянию, случающееся у параноиков, происходит в соответствии с этой контраст-тенденцией. Спящий больше не одинок; на него действительно кто-то смотрит; но зрители – это всего лишь чужие, странным образом неопределенные личности]».[13]
Кроме того, в эксгибиционистских сновидениях очевиден процесс оттеснения. Неприятное смущение в сновидении представляет собою реакцию второй психической системы на то, что устраненное ею содержание эксгибиционистского эпизода все же всплыло наружу. [Единственный способ избежать этого ощущения состоял бы в том, чтобы отказаться от воспроизведения этого эпизода.][14]
Сновидение о монографии по ботанике
Сновидение: Я написал монографию об одном растении. Книга лежит передо мною, я рассматриваю содержащиеся в ней таблицы в красках. К книге приложены засушенные экземпляры растений, как в гербарии.
Анализ:
Утром в витрине одного книжного магазина я видел новую книгу с заглавием «Цикламен». По всей вероятности, это была монография об этом растении.
Цикламен – любимый цветок моей жены. Я упрекаю себя, что очень редко дарю ей цветы, которые она так любит. При мысли «дарить цветы» я вспоминаю об одном эпизоде, рассказанном недавно мною в кругу друзей в виде доказательства моего утверждения, что забывание очень часто является осуществлением бессознательного намерения и, во всяком случае, дает возможность предполагать о скрытом намерении забывающего.
Одна молодая женщина, которая привыкла, чтобы в день рождения муж дарил ей цветы, в этом году не нашла их на столе и расплакалась. Пришел ее муж и не мог понять причины ее слез, пока она ему не сказала: «Сегодня день моего рождения». Он ударяет себя по лбу и восклицает: «Прости, я совершенно забыл» – и хочет пойти купить ей цветы, но она не утешается этим, потому что в забывчивости мужа видит доказательство того, что она в его мыслях не играет уже такой роли, как прежде. Эту госпожу Л. встретила на днях моя жена; она ей сообщила, что чувствует себя хорошо и осведомилась о моем здоровье. Несколько лет тому назад она у меня лечилась.
Далее: я действительно когда-то написал нечто вроде монографии об одном растении – исследование свойств растения «кока», обратившее на себя внимание К. Коллера, который заинтересовался анестезирующим свойством кокаина. Я упомянул об этом свойстве алкалоида в своей работе, но не подверг его детальному исследованию. Мне вспоминается, что утром после сновидения (к толкованию его я приступил лишь вечером) я думал о кокаине. Если бы, думал я, у меня сделалась глаукома, я бы отправился в Берлин и дал бы себя оперировать, не называя, однако, своего имени. Врач, который бы не знал, кому он делает операцию, наверное бы стал говорить о том, как легки теперь эти операции благодаря введению кокаина; я не подал бы и виду, что сам причастен к этому открытию. Отсюда мои мысли направились к тому, как все же неловко врачу обращаться за помощью к своим коллегам. Берлинскому хирургу, который меня не знает, я бы, конечно, сумел заплатить. Вспомнив об этих мыслях, я заметил, что позади них скрывается воспоминание об одном моем переживании. Вскоре после открытия Коллера мой отец заболел глаукомой: его друг, окулист, доктор Кенигштейн, сделал ему операцию; доктор Коллер впрыснул ему кокаин и заметил при этом, что в этой операции принимают участие все лица, которым медицина обязана открытием анестезирующего свойства кокаина.
Мне хочется констатировать, когда я в последний раз вспомнил об этой истории с кокаином. Я припоминаю, что это было несколько дней назад, когда мне в руки попался коллективный труд, выпущенный благодарными учениками к юбилею их учителя и заведующего лабораторией. В перечислении заслуг этой лаборатории я нашел, что именно в ней Коллер и открыл анестезирующее свойство кокаина. Я понимаю неожиданно, что мое сновидение находится в связи с одним из переживаний предыдущего вечера. Я провожал домой доктора Кенигштейна и завязал с ним разговор по поводу одного вопроса, который меня всегда интересует; дойдя с ним до его двери, мы встретили профессора Гертнера (Gartner – по-немецки «садовник») с его молодой женой. Я не мог удержаться, чтобы не высказать комплимента: какой у них обоих цветущий вид. Профессор Гертнер – один из авторов коллективного труда, о котором я только что упоминал; он, по-видимому, и напомнил мне о нем. Госпожа Л., о неприятном разочаровании которой в день рождения я сообщал выше, была также упомянута в моем разговоре с доктором Кенигштейном – правда, по другому поводу.
Я попытаюсь истолковать и другие элементы моего сновидения. К монографии приложены засушенные экземпляры растений, точно это гербарий. С гербарием у меня связано одно гимназическое воспоминание. Директор нашей гимназии поручил однажды ученикам старших классов просмотреть и почистить гербарий нашего ботанического кабинета. В нем оказались маленькие черви – книжные черви. Ко мне он не питал особой любви. На экзамене по этому предмету мне пришлось также определять как раз крестоцветные – и я их не узнал. Я, наверное, провалился бы, если бы меня не выручили мои теоретические познания. От крестоцветных я перехожу к сложноцветным. В сущности, ведь и артишоки – сложноцветные, а артишоки – мои любимые овощи. Будучи более благородной, чем я, моя жена часто покупает их мне на базаре.
Я вижу перед собою монографию, написанную мною самим. Это тоже имеет свое основание. Один мой друг написал мне вчера из Берлина: «Твоя книга о сновидениях страшно интересует меня, я уже вижу ее перед собою, мне кажется, что я даже перелистываю ее».
Таблицы в красках. Будучи студентом, я постоянно старался изучать медицину не по учебникам, а по отдельным монографиям; у меня в то время, несмотря на мои ограниченные средства, было много медицинских атласов, и я постоянно восторгался таблицами в красках. Я гордился своим стремлением к основательному изучению. Когда затем я сам стал писателем, мне пришлось самому рисовать таблицы, и я помню, что одна из них вышла настолько плоха, что один мой коллега от души смеялся надо мною. Сюда же присоединяется и еще одно раннее воспоминание детства. Мой отец шутки ради отдал мне и моей младшей сестре книгу с раскрашенными картинками (описание путешествия в Персию) и велел нам ее разорвать. С педагогической точки зрения это едва ли было разумно. Мне в то время было пять лет, а сестре три года, и этот эпизод, когда мы, дети, с радостью распотрошили книгу (точно артишоки, лист за листом), – почти единственный, который запечатлелся в моей памяти из этого периода жизни. Когда я затем стал студентом, у меня появилась страсть к собиранию книг (аналогично склонности изучать по монографиям – это особая страсть, любовь, проявляющаяся уже в мыслях сновидения, относительно цикламена и артишока). Я стал книжным червем, книгоедом (ср. гербарий). Эту свою первую склонность в жизни я всегда сводил к этому впечатлению или, вернее, признавал, что этот эпизод послужил «кроющим воспоминанием» моей последующей библиофилии[15]. Мне пришлось, конечно, убедиться в том, что все эти увлечения имеют и свои неприятные стороны. Мне было семнадцать лет, я настолько задолжал книгопродавцу, что не мог заплатить, и отец мой не счел даже извинительным то, что я тратил деньги на книги, а не на что-либо другое. Воспоминание об этом юношеском эпизоде приводит меня тотчас же к разговору с моим другом, доктором Кенигштейном. Разговор с ним накануне сновидения касался именно тех же упреков в моих частых «увлечениях».
